— И много ты платить надумал?

— Больше двух твоя халупа не стоит, — уверенно отрезал Филька, — хучь чего хошь говори, не стоит.

— Знаешь что, дядя Филипп, бери-ка ты свою Клавдию под руку и въезжай в отцовский дом хоть сегодня, он всё равно который год без мужского глаза стоит, а так хоть будет кому следить, — неожиданно предложил Кирилл. — Продавать дом я всё равно не стану, кто знает, как жизнь сложится, Мишке уже шестнадцать, ещё года два-три, и совсем мужиком станет. А нам с Любашей он вроде как пока и ни к чему, мы в Озерках редко бываем, разве что в отпуске, да и то у дяди Гриши гостим, так что бери ключи и въезжай.

— Это как же, бесплатно, что ли? — от удивления Филька свернул свою кепку колбаской.

— Почему бесплатно? Будешь за домом смотреть, руки у тебя золотые, а у Клавдии и впрямь мышь не проскочит. А пока суд да дело, приводи свою халупу в порядок.

— Спасибо тебе, Кирюшка, век не забуду твоей доброты, — губы Фильки дрогнули. — Ты меня прости, если что не так сказал. Про тебя… да про отца твоего, Савелия… это я так… Он-то, покойничек, волком был, а ты не такой, ты — настоящий. Вот только… развязаться б вам друг с другом…

— Развязаться? — брови Кирилла слегка поднялись. — Это ты про что?

— Это я… — Филька замялся. — Отпусти ты его, Христа ради, а то ни тебе жизни, ни ему покоя.

— И как же я его должен, по-твоему, отпустить? — Кирилл удивлённо посмотрел на маленького, почти лысого человечка, который отчаянно крутил в своих коротких пальцах старую кепку.

— А это тебе виднее, — концы густых Филькиных бровей зацепились один за другой, — тут, кроме твоего сердца, тебе советников не сыскать.

* * *

После ухода Фильки Кирилл долго стоял у забора, сжимая в губах погасшую сигарету и задумчиво глядя на старый тополь у ближнего пруда. Тёплое августовское солнце обливало дерево полупрозрачным мягким золотом, и, изламываясь в трещинах толстой коры, свет становился жемчужно-розовым. Отчего-то этот старый тополь скинул лист раньше остальных деревьев, и теперь, когда слабый ветерок перебирал верхние ветви соседних клёнов и лип, он по-стариковски брюзжал, потрясая засохшими пластинками редких выцветших листочков, и, словно жалуясь на жизнь, тянул к высокой бездонной сини свои страшные, скрученные артритом руки.

Кирилл смотрел на больной тополь, на дальнюю кромку леса, плывущую в жарких волнах горячего августовского полудня, на жёлтое поле с коричнево-ржавыми проплешинами конского щавеля, а перед его глазами неспешно проходили совершенно иные картины, населённые тенями далёкого прошлого, так и не ушедшими из его настоящего.

Семнадцать лет назад не стало Савелия, но холодный металлический кружок самодельного обреза Кирилл чувствовал на своей груди до сих пор. Старательно ретушируя минувшее, время стирало запахи, краски и очертания, заполняя будни повседневными заботами и делами, но ржавый оскал отцовского капкана до сих пор стоял у Кирилла перед глазами, и никакие силы земные не могли заставить его забыть и простить.

…В эту ночь Кириллу не спалось. Задыхаясь под жарким ватным одеялом, он крутился с бока на бок, а перед ним, всплывая где-то на задворках подсознания, проносились обрывки настоящего и прошлого, причудливо слившиеся в одно неделимое целое и заполнившие всё пространство вокруг. Образы представали настолько объёмно и ярко, что по временам Кирилл не мог отличить явь ото сна и, открывая глаза, с тревогой всматривался в непроглядную августовскую темень за окнами.