— На чужой роток не набросишь платок, мало ли кто чего скажет, что ж мне, из-за досужих сплетен из родного дома бежать прикажешь? — серозелёные, в точности как у отца, глаза Марьи посмотрели на Голубикина с вызовом.

— Дыма без огня не бывает, — поморщившись, Николай запустил руку под рубашку и потер ладонью грудь. — Ты, Марьяшка, на меня обиды не держи, но нечего тебе здесь одной делать.

— Это почему же? — улыбка на лице Марьи покривилась и мелко запрыгала.

— Неужто сама не знаешь? — Голубикин на мгновение замер, затянувшись сизым дымом, а потом неторопливо выпустил его через ноздри.

— О чём я должна знать? — стараясь сохранить на лице невозмутимость, она снова заставила себя улыбнуться, но её тонкие, как у ребёнка, пальчики, беспрерывно скользя по клеёнке, выдавали её с головой.

— Знаешь что, это ты перед матерью ломай комедию, а со мной говори по-человечески, хватит из себя корёжить Бог не весть что, — под нажимом заскорузлых пальцев Голубикина окурок папиросы рассыпался по дну простенького белого блюдечка, заменявшего хозяину пепельницу, крохотными ломкими пластинками. — Ты, Машка, не крутись, ты знаешь, о чём я говорю, так что прекращай эти свои ужимки и давай поговорим как взрослые люди, пока мать на дворе, при ней всё равно никакого разговора не выйдет.

— И о чём же мы с тобой будем говорить? — ощущая облегчение от того, что ей больше не нужно притворяться, Марья скинула с лица показную улыбку.

— Я не знаю, как там у вас принято в Москве, но у нас в Озерках от людей секретов нет, у нас на одном конце деревни чихнул, а на другом тебе уже «будь здоров» говорят, — Голубикин пристукнул пальцами по столу. — Ты здесь всего неделю, а ткнуть пальцем в спину мне только ленивый не удосужился, соседские собаки и те облаяли. Что ж ты меня выставляешь на позорище?

— По-моему, я ничем тебя не опозорила, — разливаясь по груди холодком, обида тихонько царапнула душу Марьи.

— И что вы с Любкой нашли в этом молокососе? — Голубикин, сдвинув брови, поднял на дочь тяжёлый взгляд. — Я бы ещё понял, цепляться за такого, как Савелий, тот хоть мужиком был, а этот не в их породу — студень, одна только фамилия от отца осталась.

— Почему ты решил, что меня по-прежнему интересует Кирилл?

— Я что, похож на слепого? — спокойно произнёс Голубикин. — Почему ты приехала одна?

— Понимаешь, у Семёна вышла накладка с отпуском… — принялась объяснять Марья.

— Ты эту сказку про белого бычка рассказывай кому-нибудь ещё. Вон, матери пойди расскажи, — Николай мотнул головой в сторону окна, — может, она поверит. А мне мозги не пудри.

На какое-то время в просторной светлой горнице повисла тишина, нарушаемая только мерным тиканьем старинных часов на стене да густым гудением запутавшегося в занавесках шмеля.

— Что ты от меня хочешь услышать? — Марья поймала себя на том, что она смотрит на пыльную улицу, будто ожидая, что, вопреки здравому смыслу, на ней покажется знакомая до боли, высокая фигура Кирилла.

— Скажи мне, Марьяшка, то, о чём болтают у тебя за спиной, правда? Ты действительно всё ещё сохнешь по Кряжину? Тогда зачем ты выходила за этого… твоего, нового?

— Пап, всё так перепуталось… — она прижала к лицу ладони и провела ими ото лба к подбородку, будто отгоняя от себя призраки прошлого. — Я не знаю, нужен ли мне Кирилл, или уже всё поросло быльём, но то, что с Семёном у меня ничего не сложится, я поняла окончательно.