-  Папочка, я смогу показать дорогу! - раздался откуда-то из дровяного завала тонкий голосок, и пред очи герцога явилась девочка ростом не выше десяти даймов, в сереньком заплатанном, но чистом платьишке и с косыночкой на пушистых волосах.

    -  Аванта, кто тебя просил вылезать? - обреченно поглядел на дочку гноттиб. - Я сам послужил бы господину.

    -  Тебе надо сидеть у врат, - резонно, как взрослая, заявила Аванта, после чего присела в поклоне перед господами. - Я знаю дорогу. Я туда часто ношу заключенным пищу.

    -  Разве нет для того охранников? - удивился Кевин.

    -  Были, добрый рыцарь, - вздохнул гноттиб. - Да только постепенно перемерли все: кто от болезней, кого пырнули заточкой матерые беззаконники, коим уж и терять нечего, а кто спился… Да и просто помирали от старости, это ведь только наше племя по триста лет живет. А новых людей для охраны давно не присылают. Остались вон только Бредд да Пит, с которыми я вас спутал, да и те как уйдут в воровской кабачок, так и не знаешь, вернутся ли…

    -  Довольно разговоров, - решительно бросил герцог. - Девочка, веди нас к узилищу, в котором заключен Уильям Магнус Гогейтис.

    На лице гноттибов - папы и дочки - читалось недоумение.

    -  Я никого из тамошних дяденек по именам не знаю, - растерянно сказала девочка. - У них у всех прозвища смешные.

    -  Он был ученым, - добавил для ясности герцог. - И магом.

    -  А-а! - обрадовалась Аванта. - Так тут его прозвали Чумной Вилли! Потому что он все время толкует про какие-то непонятные вещи.

    Герцог облегченно выдохнул:

    -  Он жив?

    -  Да. Я отведу вас к нему.

    Чумной Вилли, бывший некогда магистром Уильямом Магнусом Гогейтисом, сидел в каморке с окошечком, дававшим света ровно столько, сколько надобно, чтоб не ослепнуть, и, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону, что-то бормотал себе под нос:

    А сад зарастает жасмином,

    Тот к небу приравненный сад…

    Ты стал безмятежным и смирным,

    Чему удивляешься сам.

    Ты пьешь с ней вино на веранде,

    Где вечер, и столик, и плющ…

    И ты позабыл, чего ради

    Когда-то был столь всемогущ.

    И ты позволяешь покорно

    Себя забавлять и сердить.

    И возглас забытый: «По коням!»

    Тебя перестанет будить.

    И ночью, блаженством измучен,

    Ты шепчешь о давней тоске.

    И лунный ласкающий лучик

    Лежит у нее на руке…

    В глазах ее светится жалость,

    Ты спишь на груди у нее…

    А лучик вдруг станет кинжалом

    И в сердце вонзится твое.

    «Стихотворец», - с неудовольствием подумал про Уильяма герцог, покуда отпирали дверь в каморку. Впрочем, это была даже и не дверь, а просто решетка из мореных балок. Видно, не боялись, что такой заключенный сбежит.

    Заслышав скрип открываемой двери, Уильям вздрогнул всем телом и посмотрел на вошедших. Герцог тоже уставился на бывшего политэмигранта. Во все глаза.

    «Да, уж лучше бы она его тогда четвертовала, чем так мучить!»

    Уильям за годы своего заточения иссох телом и уподобился древнему, сломленному болезнями старику.