– Ты так забавно это говоришь – «я тебя люблю», как будто пробуешь на вкус совершенно новый для тебя продукт или как научающийся устной речи глухонемой.

– Но всё-таки говорю!

– Забавное совпадение, – сказал он, помолчав. – Приблизительно так же задержали рейс пять лет назад, когда я впервые обнаружил в Балаклаве заведение Маргариты Павловны. И вот я снова просиживаю штаны в аэропорту. Но не один, а с тобой. По тому же марш-руту, в том же аэропорту – но с тобой. Олеся Александровна, жена нашего внезапно обезумевшего друга, нашла бы это знаковым. Она у нас большая любительница эзотерики. Что больше шло бы экзальтированной ленивице, никак не подходит Леськиному бизнесовому складу ума и по-крестьянски рачительному характеру.

– А Дон Хуан как же? Фабрика швейная, все дела. В перерывах между «я курил тебя!», разумеется.

– Не знал, что ты читала Кастанеду!

– Хо-хо! – Эллочкой-людоедкой сгримасничала Алёна. – Ну не курить же его, в самом деле! И не грызть, как уже не твой Мальчик!

– Не напоминай!

– Не выносишь предательств?

– Он не предатель.

– Он же бросил тебя ради Риты.

– Он? Ты слишком плохого мнения о собаках. Лохматый чемодан просто остался ухаживать за старейшиной стаи, пока молодые волки гоняют за добычей.

– Ты его не очеловечиваешь? – Алёна лукаво прищурилась. – Ты, оказывается, сентиментален, Северный!

– Да. Я сентиментален, как любой жёсткий человек. Но как раз я не очеловечиваю пса! – Всеволод Алексеевич шутливо щёлкнул Алёну по носу. – Потому что предательство свойственно как раз людям. А собакам – нюх. Чутьё. Давай, вываливай, что у тебя там по твоей человеческой женской жизни с предательством не так и где и как тебя чутьё подвело? – Он стал серьёзен.

За эти двенадцать часов в аэропорту Соловецкая вывалила на Северного всю свою жизнь. Чуть ли не в мельчайших подробностях. От и до. Она пила и говорила. Говорила и пила. И снова говорила. Понимая, что разумная взрослая женщина, собирающаяся замуж, не должна столько и такого говорить своему… Кому своему? жениху? будущему мужу? Таковой мужской статус она тоже никак не могла на себя примерить. И снова вываливала на Всеволода Алексеевича всё. О маме, о бабушке. О первой любви. О том, как смешно в неё был влюблён их общий друг Сеня Соколов и даже, помнится, хотел сделать её честной женщиной. И снова о первой любви. Ну не любви, конечно же. Страсти, влюблённости. Но это теперь. С высоты, так сказать, прожитых лет. А тогда… Она молола и не могла остановиться. Если двадцать лет не говорить о всяком таком… важном… На двенадцать часов беспрерывного трёпа обязательно наберётся.

Соловецкая вываливала на Северного такие детали, что любой другой давно психанул бы. Но Всеволод Алексеевич только слушал. Внимательно. Нежно. Осторожно. Боясь спугнуть. И гладил Алёну по щеке. И целовал ей руки. И называл её ласковыми словечками. Алёне Дмитриевне давно не было так хорошо, спокойно и беззаботно. Точнее сказать, не было никогда. Казалось, бог (природа? судьба? случайность?) решил щедро вознаградить её за сорокалетнее отсутствие надёжного мужского плеча и выдать, наконец, и мужа, и брата, и отца, и даже, пожалуй, дедушку в одном флаконе.