|
Дай мне ее, поз-воль вытянуть из тебя дьявольские соки. Ее лицо, склонившееся надо мной, было совершенно спокойно, такое маленькое, изящное, такое бледное. – Будь смелым, любовь моя, будь смелым, ибо сначала мне нужно освободить место для нее. Она примостилась у моей шеи, и в мою плоть впились ее острые зубки. – Крепись, осталось совсем немного. – Еще немного? – прошептал я. – Еще немного. Ах, Урсула, взгляни вверх, взгляни на не-беса и на ад в этом небе, ибо и сияющие звезды, и раскаленные котлы с кипящей смолой – все это подвешивают там ангелы. Но язык мой напрягся, и лишь бессвязные звуки эхом отдавались в ушах. Я погрузился в кромешную темноту, а когда поднял руку, мне показалось, что золотая сетка накрыла ее, и я смог увидеть где-то далеко-далеко запутавшиеся в ней пальцы. Луговина вдруг осветилась солнечными лучами. Мне захотелось вырваться, сесть, расска-зать ей: – Взгляни, вышло солнце, а ты не почувствовала ни малейшего вреда, моя драгоценная де-вочка. Но нескончаемыми волнами меня пронизывала божественная, потрясающая радость, она разрывала меня, вздымалась из моих чресл, эта улещивающая, великолепная радость. Когда ее губы соскользнули с моей шеи, у меня возникло ощущение, будто ее душа овла-дела всеми членами моего тела, воцарилась во всех моих органах, которые одновременно при-надлежали и взрослому мужчине, и ребенку, а теперь еще и человеку. – Ох, любовь моя, мой дорогой, не останавливайся. – Солнце отплясывало, словно сбив-шись с толку, в ветвях каштановых деревьев. Она открыла рот, и из него струями хлынула кровь, словно откуда-то из глубины меня настиг этот кровавый поцелуй. – Прими ее от меня, Витторио. – Все твои прегрешения вошли в меня, мое божественное дитя, – сказал я. – О Господи, помоги мне. Яви свою милость. Мастема… Но вырвавшееся слово оказалось совершенно неразборчивым. Рот наполнился кровью, и это было отнюдь не то зелье – вовсе не смесь каких-то растворов, как зелье в монастыре, – это была та самая обжигающая, волнующая сладость, которой впервые она одарила меня, коснув-шись своим самым неясным и ошеломляющим поцелуем. Только на этот раз она хлынула в меня непреодолимой струей. Ее руки оказались подо мной. Они подняли меня. Казалось, кровь не различает вен внутри моего тела, она залила даже мои конечности, плечи и грудь, утопила в себе и оздоровила даже само мое сердце. Я неотрывно смотрел на мелькающее, забавляющееся солнце, ощущал ослеп-ляющее и ласковое прикосновение ее волос к глазам, но продолжал вглядываться сквозь золоти-стые пряди. Дыхание мое стало прерывистым. Кровь хлынула вниз, потекла по ногам и заполнила их до самых пальцев. Тело мое напол-нилось новыми силами. Мой член неутомимо вонзался в нее, и снова я ощутил ее почти неуло-вимую, словно кошачью, тяжесть, ее гибкие руки, крепко охватившие меня, притягивающие ме-ня к себе, скрестившиеся подо мной, ее губы, впивавшиеся в мои. Глаза мои напряглись, расширились. Их наполнил солнечный свет, а затем веки сомкну-лись. Несмотря на это, зрение мое невероятно обострилось, а сердцебиение отдавалось гулким эхом, как если бы мы уже оказались не на пустынной луговине, и звуки, исходящие из моего вновь возродившегося, преображенного тела, столь переполнившегося ее кровью, отражались теперь от каких-то каменных стен! Луговина пропала, а быть может, ее никогда и не было. Над нами в прямоугольнике сгу-стились сумерки. Я лежал в склепе. Я поднялся, сбросив ее с себя, и она вскрикнула от боли. Я вскочил на ноги и уставился на свои бледные руки, распростертые передо мной. Ужасающий голод ощутил я внутри, свирепый, гложущий, словно надрывное завывание! Я вгляделся в темно-пурпурное зарево над собой и вскрикнул. – Ты сделала со мной это! Превратила меня в одного из тебе подобных! Урсула рыдала. |
