|
А он, дурень, и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою. А такой был псарь, какого на всем свете не можно найти. Когда Спирид окончил рассказ свой, со всех сторон пошли толки о достоинствах бывшего псаря. - А про Шепчиху ты не слышал? - сказал Дорош, обращаясь к Хоме. - Нет. - Эге-ге-ге! Так у вас, в бурсе, видно, не слишком большому разуму учат. Ну, слушай! У нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак! Он любит иногда украсть и соврать без всякой нужды, но... хороший козак. Его хата не так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вечерять, Шептун с жинкою, окончивши вечерю, легли спать, а так как время было хорошее, то Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или нет: Шепчиха в хате на лавке, а Шептун на дворе... - И не на лавке, а на полу легла Шепчиха, - подхватила баба, стоя у порога и подперши рукою щеку. Дорош поглядел на нее, потом поглядел вниз, потом опять на нее и, немного помолчав, сказал: - Когда скину с тебя при всех исподницу, то нехорошо будет. Это предостережение имело свое действие. Старуха замолчала и уже ни разу не перебила речи. Дорош продолжал: - А в люльке, висевшей среди хаты, лежало годовое дитя - не знаю, мужеского или женского пола. |
