|
Я знаю этих философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора скоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места. - Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали ни за что ни про что? Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь, как-нибудь того или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что бог один знает. Вот что! Старуха, казалось, немного смягчилась. - Хорошо, - сказала она, как бы размышляя, - я впущу вас; только положу всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете лежать вместе. - На то твоя воля; не будем прекословить, - отвечали бурсаки. Ворота заскрыпели, и они вошли во двор. - А что, бабуся, - сказал философ, идя за старухой, - если бы так, как говорят... ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту. - Вишь, чего захотел! - сказала старуха. - Нет у меня, нет ничего такого, и печь не топилась сегодня. - А мы бы уже за все это, - продолжал философ, - расплатились бы завтра как следует - чистоганом. Да, - продолжал он тихо, - черта с два получишь ты что-нибудь! - Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт принес какие нежных паничей! Философ Хома пришел в совершенное уныние от таких слов. Но вдруг нос его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова, шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и, позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, - то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася. |
