Митя не узнал об этом разговоре и каждый день ждал своего изгнания.

Но стояла тишина — в прямом и переносном смысле.

Трофим Глебович не появлялся и звонил редко.

Митя понял, что прощен. Естественно Нэлей. Не тестем. В тесте он имеет теперь врага не на жизнь, а на смерть.

Через несколько дней пришла из Киева от тещи телеграмма: «Забирайте детей. Устала. Больна.»

Митя полетел и забрал детей.

Митенька стал совсем взрослый — дичок с украинским говорком, Терри — все такой же плакса.

Митенька был высокий, худенький, с дедовым круглым лицом, черными бровями и коротким Нэлиным носиком. Только глаза у него смотрели не настороженно, как у Нэли, и не сердито, как казалось про Трофима, а открыто и нежно.

Глаза у Митеньки были серые, большие, и взгляд, — если можно так сказать, — брал за сердце… То ли особая ранимость, то ли нежность натуры, то ли незлобивость и доброта, а скорее — все вместе, — взывали к миру через эти распахнутые чистые озерца.

И еще Митенька очень смущался. Он не привык к родителям, и сейчас как бы узнавал их наново.

И присматривался к отцу.

А Терри — или Троша, как называл его дед, — вдруг с возрастом стал все больше походить на Митю. Но остался таким же капризным: все ему в Москве было не то и не так, и он, почти не переставая, ныл, что хочет к бабуле.

Нэля впала в стойкий стресс: четверо мужиков на ее голову! Она уже от этого отвыкла — варить, жарить, парить, засаливать, мариновать, не имея под рукой американского разнообразия полуфабрикатов и готовых блюд.

Она стояла на кухне день ото дня, но молчала. Сама захотела так жить! И наверняка отец позвонил маме и заставил ее послать такую телеграмму. Хочет, чтобы Нэля ела то самое, о чем он сказал.

Митя видел, как внимательно следит за ним старший сын, как неуклюже пытается помочь ему — вызывается сходить в магазин, хватается за стиралку, пылесосит квартиру.

Нэля на это сердилась — нечего мальчику заниматься домашней ерундой, лучше почитал бы английскую книжку. О том, что Митя-большой прекрасно знает языки и мог бы заниматься с сыном, Нэлей не было сказано ни слова, будто Митя, кроме русского, не знает ни бум-бум.

Митя не сопротивлялся. Вообще, он стал как бы просто принадлежностью обстановки. Никто с ним особо не разговаривал.

Нэля была занята и постоянно сердита, Митенька отца дико, до полыхания щек, стеснялся, Терри вечно ныл, а Костик — годовалый младенец, какие с ним разговоры…

И никто не знал, даже сам Митя, что старший сын обожает отца еще с самых малых лет. Он казался Митеньке красивым, значительным, умным и неизмеримо «выше» и мамы, и деда, не говоря уже о бабушке. Другая бабушка, Митина мама, внуков своих фактически не знала, как, впрочем, и своего сына. Но не обижалась. Вернее так: обиделась давно и навсегда и об этом постаралась забыть. О нынешней Митиной судьбе ей ничего не было сообщено.

Митенька не знал, что произошло с отцом и почему тот не ходит на работу, но о чем-то догадывался, глядя на мрачную маму и на полностью бессловесного отца. Но странно — это полузнание вовсе не умаляло достоинств отца в глазах Митеньки.

Митя-старший этого не знал, сын казался ему букой.

А Нэля своим проникающим женским взглядом заметила этот трепет сына перед отцом и возмутилась. Не перед дедом! Это было бы понятно! И Митенька, почти все время живший у бабушки в Киеве, редко видевший отца…

Когда первенец был крошкой, Митя им гордился, с ним любил прохаживаться по бульварам, накупал ему в Америке игрушек и книжек…

И вот сын вырос и по-прежнему, а может и больше, любил отца. А тот не замечает этого и вообще не знает, что делать с повзрослевшим сыном. Не посюсюкаешь, не пощекочешь младенчика под закатистый его счастливый визг! Тут надобно другое, а другого у Мити не было, не умел он общаться со взрослыми мальчиками.