|
Его задачей было показать задержанному, что попасть в милицию – это тебе не к теще на блины, и если он будет слишком залупаться, то ему поддадут так, что мало не покажется. Поэтому, съездив «вампиру» пару раз в солнечное сплетение, Чекасов удалился, оставив Глеба корчиться на деревянном настиле одной из двух одиночек. Все были уверены, что очкарик-интеллигентик распустит нюни, в первые же полчаса признается во всем и подпишет что угодно. Однако этого не произошло. Заместитель начальника майор Гусаков воспринял это как личное оскорбление. Тут, конечно, сыграл роль и следователь – этот квелый Самарин, совершенно неспособный взять подозреваемого за жабры. Но и Пуришкевич неожиданно не проявил желания колоться. «Ну, блин, ты у меня волком завоешь», – сказал Гусаков, когда Пуришкевича уводили с провального (как считал Гусаков) допроса, который вел Самарин. После этого Глеб превратился в грушу, на которой отрабатывают удары. Чекасов приводил с собой милицейскую молодежь, чаще других Игорька Власенко, совсем молоденького сержантика с еще по-детски округлым лицом. Когда тот молчал, то становился похож на примерного пай-мальчика, но это впечатление мигом испарялось, стоило ему только процедить сквозь зубы: «Что, падла! А ну встать! Я кому сказал!» С такими словами он и обратился к Глебу, когда вместе с капитаном Чекасовым пришел за ним, чтобы «подготовить» к ночному допросу. – Мне нужно увидеть Пуришкевич из кардиологии по очень срочному делу. Дубинин умел говорить с людьми так, что перед ним открывались двери закрытых на переучет магазинов, его пропускали туда, куда «Посторонним вход воспрещен», а однажды он даже проник в райком во время закрытого партийного собрания. Так что попасть в больницу, когда нет приема посетителей, было для него детской игрой. Софья Николаевна стояла у окна и напряженно смотрела на светящиеся окна напротив. Когда ей сообщили, что к ней пришел мужчина, она резко повернулась и решительным шагом вышла в коридор. – Бабка-то сразу как подобралась, – заметила одна из больных. – Тут все умирала, не поймешь, в чем душа держалась… А теперь, смотри, скачет, как коза. – Это мой батя рассказывал, – вступила в разговор женщина-прапорщик, – в Крыму во время войны дело было. В горах находился санаторий кардиологический, и там лежали доходяги, вроде нас с вами, а то и похуже. Люди, которые задыхаются, забравшись на три ступеньки. Так вот, началась война, и они попали в партизанский отряд. И хвори как рукой сняло. Эти же люди по горам чуть ли не пушки на себе тягали. Представляете! И ничего. Сердце не прихватывало. А как война кончилась, снова все до одного попали в кардиологический диспансер – с теми же самыми болезнями. Вот и наша бабулька сейчас вроде того. – Значит, с сыном-то что-то серьезное, – заключил тонкий голос с койки у окна. С Глебом действительно случилось что-то серьезное. Софья Николаевна поняла это, как только увидела Осю Дубинина. Она знала его с незапамятных времен и прочитала на его лице – произошло худшее. Самое плохое. – Соня, – Осаф Александрович взял подругу под локоть, – вспомни, что делал Глеб двадцать второго октября? Ты уже была в больнице? – Двадцать второго? Какой это был день недели? – Среда. – У нас тут неприемный день, и Глеб ездил на дачу. Надо было посмотреть, что там и как. Да, вспомнила, как раз на следующий день по телевизору просили прийти всех пассажиров той электрички, на которой он ехал. Глеб, конечно, никуда не пошел, хотя я считаю, это был его гражданский долг. – Да, – мрачно кивнул Осаф Александрович, – в той электричке была убита женщина. |
