— Здесь сражались в 1860 году друзы и марониты, — сказала Ательстана, — и воспоминание об этих событиях не перестает возбуждать в местном населении чувство ненависти. Не буду говорить тебе об этом. Ты еще скажешь, что я становлюсь на сторону друзов. Вместо того чтобы заниматься делами, которые нас разъединяют, займемся тем, что может нас соединить. Взгляни на этот дом.

Мы проезжали мимо большого здания неопределенной архитектуры, за стенами которого угадывался относительный комфорт.

— Это гостиница, где Морис Баррес, страдая от лихорадки, остановился на два дня весной 1914 года. Я, как сейчас, вижу его в его сером костюме, в соломенной шляпе, с широким галстуком и слишком длинными штрипками. Я знала немало писателей, — почти все они были похожи на старших приказчиков. А этот был породистый! Чувствовалось, что его жизнь и творчество сливаются воедино… Знай, — прибавила она, — что он многое бы дал, чтобы увидеть место, куда я тебя веду.

На одном повороте показался дом. Лошадь Ательстаны остановилась и заржала.

— Мы задержимся тут, — сказала графиня Орлова, — чтобы дать лошадям немного передохнуть.

Как только раздалось ржание, точно из коробки с игрушками высыпала из дому на тропинку целая толпа друзских детей. Толстые, пухлощекие мальчишки, тонкие, черные девочки с косынкой из белого муслина на голове, как носят девушки. Все они окружили Ательстану с криками радости.

— Здравствуй, отец, — сказала она старику, показавшемуся на пороге дома.

Старик с белой бородой низко поклонился нам.

— Мир тебе и твоему спутнику, — сказал он. — Войдите. Мы вошли в дом, темный и прохладный. Я был удивлен царившей в нем чистотой.

— Вы здесь — у себя дома, — сказал старик. — Ведь вы переночуете, не правда ли?

— Нет, отец. Мы отправляемся сейчас дальше, — сказала Ательстана.

Она говорила с крестьянином почтительным тоном, который я слышал у этой высокомерной женщины впервые.

Я осматривал комнату. На стене висела плохая цветная литография лорда Веллингтона. Ательстана поймала мой взгляд и расхохоталась.

— Это все-таки показательно! — сказал я, немного рассердившись.

Она пожала плечами.

— Здесь улавливают сердца, — сказала она просто. — Твоя обычная улыбка лучше, поверь мне, для такого дела, чем этот подозрительный, печальный вид, который тебе совсем не идет.

Через два часа, немного отдохнув, мы отправились дальше. Вскоре всякая растительность исчезла. Мы проезжали среди огромных обломков скал. На вершинах жара стояла невыносимая. Но, по крайней мере, мы замечали иногда там, на западе, освежительный кусок голубого моря. А внизу тень, удушливая тень раскаленной духовой печи. Привыкнув к живительному ожогу горячих степных ветров, я находил невыносимым это удушье замкнутых ложбин. Ательстана, я видел, тоже страдала от этого. Но она была из тех людей, которые скорее погибнут, чем произнесут хоть одну жалобу.

Два часа продвигались мы среди этих голых скал. За каждым каменным затвором можно было надеяться, переправившись, найти немного зелени, немного воды — что-нибудь менее сумрачное и пустынное. Но каждый раз мы обманывались в ожиданиях. Лошади шли хмуро, неуверенной поступью, усталые до изнеможения. Надо было крепко держать удила. Я в первый раз проезжал через этот хаос черных, серых, желтых камней. Я был совершенно уверен в этом, — и однако мне казалось, что когда-то я уже бродил здесь — в мыслях или во сне. Внезапно я вспомнил и сразу понял цель нашего путешествия. Но я воздержался от вопросов. Моя спутница, несомненно, готовила себе детскую радость удивить меня.