Но Аким уехал из Виссавии. Алкадий остался.

И уже жить не мог без моря, без волн, без их холодного покоя. И не жил… погружался в море все чаще, заплывал все дальше и умирал… тихо топил свою душу в море одиночества. Пока не встретил его…

Он и не думал, что тритоны заплывают так далеко. Он и не думал, что тритоны тоже стареют. Не думал, что тритоны когда-нибудь решатся с ним заговорить. Этот решился.

Зеленые волосы его давно потемнели, засеребрились в них седые нити, покрылось морщинами лицо, иссохли руки, осыпалась местами чешуя, показав белесую, с зеленоватым оттенком кожу.

Алкадию и жаль его было, и в то же время старчески иссохшее, начинавшее разлагаться тело вызывало неосознанное презрение… С трудом сдержав позыв к рвоте, Алкадий поклонился незнакомцу и ответил приветствием на приветствие: «И тебе доброго дня».

«Мои дни не бывают добрыми, — чужие мысли мешались в голове и подобно белесым червям, сжирали мозг. — Окажешь старцу услугу?»

«Чего пожелаешь, мудрейший?»

Виссавийцы приучили Алкадия уважать старость, потому развернуться и отплыть показалось низким и бесчестным.

«Убей меня… не хочу умирать тут долго… не хочу мучиться… понимаешь?»

Алкадий понимал. Как хранитель смерти видел он облако над тритоном, очень плотное облако, и предчувствовал скорый уход за грань полурыбы, получеловека… Но Алкадий все еще был виссавийцем. Виссавийцы никогда не убивают… и Алкадий не смог.

«Прости», — прошептал он, опуская в бессилии руку с кинжалом.

«Ничего, сынок, — ответил старик, и покрытая морщинами рука легла на руку виссавийца. — Тогда давай просто посидим… поболтаем».

Сколько они так сидели? Сколько Алкадий слушал? Наверное, долго. Успел он забыть и о том, что перед ним полураспавшийся труп, что старик уродлив, что мысли его когда-то вызывали отторжение. Думал только об одном — никто и никогда до этого в нем не нуждался… только Аким, но Аким далеко, в проклятой Кассии… а старик тут…

А потом старик вдруг замолк. Тело его пошло дрожью, лицо скривилось в гримасе боли, и Алкадий в ужасе заглотнул соленой воды, впервые в жизни пожалев, что он не целитель…

«Помоги», — молил старик.

И Алкадий помог. Так, как сумел.

Он зарыл тело старика в иле, а потом долго сидел рядом, не в силах пошевелиться и поверить, что он только что убил.

Собственными руками. Из сострадания, но все же убил…

Очнулся он от прикосновения маленьких лапок к плечу… и, посмотрев на крошечного, с полпальца рачка, вдруг подумал:

«Может, с ним я не буду одиноким?»

— Почему вы, виссавийцы, всегда стремитесь всех понять? — не выдержал Миранис. — Вот и Рэми… тоже всех понимает. А какая уж разница, почему кто-то поднял оружие? Он его поднял… Значит, заслужил смерти.

— Алкадий не заслужил ее, — мягко поправил принца вождь и, когда Миранис открыл рот, чтобы ответить, быстро добавил:

— Смерть для него была бы милостыней, как и для меня. Но некоторые виды милостыни мы оказать не можем.

— Не понимаю… — вновь признался принц.

— Мне было всего семь лет, когда я нашел его на берегу, в тине, опутанного водорослями. Я был мал и глуп, хотя нет, сейчас я поступил бы так же… я помог ему встать и когда он пошатнулся, я чуть было не упал, оперся ногой о камень, наступив на сидящего на нем рачка. «Зря, — сказал тогда Алкадий, смотря на раздавленный панцирь. — Все это зря…»

Миранис посмотрел на сверкавшие за окном звезды и кисло улыбнулся.