Наступил второй день его пребывания в гостях у Ллевелина. Он видел лишь слуг, приносящих ему еду. Он никуда не выходил и не хотел выходить. Долгими часами Хэверс лежал на кровати, закрыв рукой глаза, и всеми способами пытался отодвинуть задернутый занавес, отгородивший его прошлое от него самого.

Он пробовал пройти по цепочке воспоминаний, двигаясь от этого момента до последнего четкого воспоминания. Он пробовал атаковать вслепую, заставляя сознание забираться в пустоту, пока на поверхности не всплывало нечто достаточно сильное, чтобы пробить барьер, и фокусировался на этом. Хэверс обшаривал память в поисках обломков прежней жизни и тщетно возился среди детских воспоминаний. Да, у него были детские воспоминания, но они казались неправильными и какими-то ненастоящими.

И в некотором смысле, то, что ему удалось вспомнить, было нелогичным. Хэверс знал, что вырос в приюте и там же готовился стать Погодным Патрульным. И, тем не менее, он смутно помнил толстяка в яркой одежде и темную ауру ненависти, окутывающую его всякий раз, когда он пытался понять, кто это такой.

Возможно, какой-то офицер из приюта?

Нет. Хэверс знал, что это не так, но не понимал, почему. И ни одному ребенку из приюта уже точно не позволили бы бандитствовать на темных малолюдных дорогах, что ему смутно вспомнилось из фрагментов прошлого, оставшихся в голове.

Это мне приснилось, неуверенно подумал Хэверс. Наверняка приснилось, многим романтикам в юности снятся подобные сны, компенсирующие скучную жизнь. Но почему эти воспоминания кажутся более правдоподобными, чем реальная жизнь в приюте!

Разумеется, Ллевелин специально проверял его, проверял, насколько крепки искусственные барьеры в разуме Хэверса. Потому что мысль о том, что катастрофу на Алеутских островах никак нельзя допустить, сумела обойти блокировку и пробиться через стену, и существовал лишь один способ узнать, сколько еще нежелательных воспоминаний может просочиться наружу. Лучше спровоцировать неприятности сейчас, пока за ними можно вести наблюдение.

Слуги дотошно докладывали Ллевелину обо всем, что делал Март. Он записывал все наблюдения и ждал.

На третий день Марту позвонила Даниэлла.

– Могу я к тебе заглянуть? – прямо спросила она, спокойно посмотрев на него серыми глазами из-под длинных ресниц.

На ней, как всегда, была строгая форма, соответствующая ее положению, и хитрый макияж, скрывающий красоту. Но теперь Хэверс, глядя на нее, всегда мысленно накладывал ту ясную картину из лаконичного воспоминания о настоящей Даниэлле, сиявшего в его голове намного ярче реальности перед глазами.

– Разумеется. – Он протер глаза. – Тебя где-нибудь встретить?

– Нет. Что-то не так?

– О, нет. Просто немного тянет в сон. Я пытался вспомнить.

– Что вспомнить?

– Не знаю… В этом-то и проблема.

Голос и поведение Даниэллы потеряли близость, постепенно нараставшую в течение последних месяцев. Сегодня она казалась такой же равнодушной, как и при самой первой их встрече.

– Я выезжаю, – холодно сказала она и отключилась.

Что-то было не так. Хэверс знал ее достаточно хорошо, чтобы понять это, и принялся с нетерпением ждать, когда она позвонит в дверь. Перспектива оказаться с Даниэллой наедине впервые с того момента, когда их отношения приняли весьма странный оборот, должна была взволновать его. Но, когда звонок, наконец, раздался, Хэверс, открывая дверь, почувствовал тревогу.

– Ты один? – спросила Даниэлла и, как только вошла, осмотрела комнату.

– Да. Что случилось?

Она резко повернулась, посмотрела на него, открыла рот, чтобы заговорить, но затем просто покачала головой и отвернулась. Хэверс никогда раньше не видел ее такой нерешительной. Подчинившись внезапному порыву, он схватил ее за плечи и развернул к себе.

– Даниэлла, – нежно сказал он.