А потом, нельзя забывать и о ноже, который Ковач преобразовал чудесным образом, и о том, что благодаря Ковачу пошла наконец нужная сталь… Что-то такое он сделал со сталью, что-то такое наколдовал!

И упоминание о том, что он в одиночку поднял стопудовую болванку — это же больше ста пятидесяти килограммов весом… и уверенность отца, что Ковач выиграет пари, отстоит третью сталеварскую смену подряд, без сна и отдыха… и еще. Почему Лохмач не залаял, когда дядя Коля привел к нам ночью незнакомого человека? Лохмач лает на всех незнакомых. Вы ходит, сразу признал Ковача за своего?

Так кто же он все-таки? Я должен был разобраться и стал соображать, у кого бы мне об этом спросить.

В итоге, мне в голову пришли две идеи. Во-первых, можно порасспрашивать нашего учителя истории и обществоведения про всякие легенды металлургов. Нашему историку было лет пятьдесят, и он, конечно, немного чокнутый, но безвредный. Носится с идеей школьного музея истории родного края, и нас в теплое время водил на экскурсии вместо того, чтобы заниматься в классе, особенно если у него получался сдвоенный урок. Мы, конечно, были совсем не против. Куда лучше бродить по улицам или за городом и слушать всякие байки, чем париться за партой. Еще он постоянно подбивал нас находить разные старые вещи для школьного музея, который затеял, и все втолковывал нам, что любая мелочь может оказаться бесценной и рассказать о том, что иначе осталось бы тайной навеки. Его искренне огорчало, что мы проявляем «мало инициативы». Положим, эту самую инициативу мы проявлять старались. Например, когда у Губкиных делали большой ремонт, то под старыми обоями обнаружились газеты аж тридцатых-сороковых годов. Васька тут же рассказал об этом Якову Никодимовичу, и наш историк примчался весь вне себя и уговорил васькиных родителей немного помедлить, буквально один вечер, пока он отпарит газеты, с нашей помощью, конечно. Мы вместе с ним аккуратно мочили эти газеты теплой водой и снимали со стен, а потом вывешивали просушиваться на веревочках, за прищепки, как постельное белье. Конечно, некоторые газеты порвались, но в основном их удалось снять почти целехонькими и, когда мы все высушили и сложили, набралась вполне порядочная стопка. Потом Яков Никодимович часть этих газет выставил в школьном музее, положив под стекло, и был безумно доволен. Он говорил, что в них есть такие упоминания и о ежедневном быте, и о довольно крупных (по местным масштабам, во всяком случае, а газеты в основном был местные) событиях, которых больше нигде не найдешь.

Я вспомнил, что дядя Коля Мезецкий обмолвился, будто нечто подобное появлению Ковача в наших краях уже происходило. И если кто мог знать о давних историях, похожих на нынешнюю, так это Яков Никодимович.

И еще я подумал о Машке, дочке гендиректора нашего комбината. Она училась с нами в одном классе вплоть до последнего года, и мы с ней дружили. В прошлом году родители перевели ее в другую школу, единственную в городе гимназию «с углубленным изучением английского языка и компьютеров», но Машка нос не задрала, и мы продолжали общаться. Она даже сказала мне, когда мы в последний раз встретились, что ждет меня в день своего рождения, который у нее в марте, и чтобы я ни в коем случае не забыл.

Может быть, наша дружба сохранялась благодаря собакам. у Машки был боксер, Ричард, славный пес, но отчаянно драчливый. С людьми-то он был миролюбив и даже незнакомых готов был обслюнявить с головы до ног (все знают, какие боксеры слюнявые), но с собаками становился просто бешеным и любому встречному псу стремился доказать, что он сильнее и главнее. А с нашим Лохмачом почему-то не дрался. Может, потому, что они вместе гуляли с двухмесячного возраста, а может, драться с ним было неинтересно: Лохмач был крупнее и к тому же спокойный.