«Сволочь или дурак? – гадал Пименов. – Кабы можно было без него обойтись, давно бы – горшок об горшок да в разные стороны!.. Вызвать на разговор, спросить, чем ему насолила Света? Только что услышишь в ответ? Все равно правды не скажет, а ложь многолика…»

О Севостьянове думать не хотелось. На душе было покойно, хорошо. Пережить бы еще один груз, а там и о покое подумать пора. Груз этот он планировал встретить в Германии. Взять туда и Свету на свой страх и риск. О лежбище заграничном никому не докладывать, а когда поступят сведения о благополучном исходе – сниматься с якоря и забирать круто на Запад!.. Все ведь – квартира, машина, домина этот – тлен, в гроб, как говорится, не захватишь. Да и положение ничем не отличается от положения грешника, распятого над горой тлеющего хвороста. Уносить ноги, пока не добрался огонь! А Свету не отдавать. Пусть этот Пилат‑Севостьянов забирает золотое «Руно», он даже готов пообещать ему свое место, лишь бы оставил последнюю надежду.

Размечтался Язон. После решения не снаряжать «Арго» в обратный путь, пришедшего, как ему казалось, окончательно, после перебродившего и улетучившегося хмеля да распарки, сбросившей десяток последних, самых тяжелых лет, герой захотел поскорее увидеть свою Медею.

Усталые гости разошлись по опочивальням. Завтра было воскресенье, предоставлялась возможность отоспаться перед возвращением в Москву.

Пименов остался в бане, подкинул в топку дров, заполнил баки водой. Знал, что она придет, как только все улягутся в доме. От предстоящего разговора зависело многое, может быть, вся дальнейшая жизнь. Тема была не внове, но чтобы вот так, сразу, бесповоротно?.. Язон подумал, что это будет неплохим испытанием на верность и преданность, вероломно подвергнутые сомнению Севостьяновым. Он допил пиво и отправился в парную. Отхлестав себя что было мочи дубовыми вениками, окатился водой, плеснул кипяточку с эвкалиптом на камни и, забравшись на самый верхний полок, расслабился в ожидании.

Стук раздался минут через десять.

«Глупая, – не открывая глаз, улыбнулся Язон. – Не дети, могла бы не стучать». Он ожидал, что Света придет по‑другому: безмолвно, неслышно, разденется и ляжет. И то, что получалось иначе, несколько охладило его пыл. Когда стук повторился настойчивее, он почувствовал раздражение. Встал, запахнул на поясе простыню и выглянул в предбанник – не заперто ведь.

На пороге стоял… Барракуда.

– ???

– Валентин Иванович. – спокойствие не изменяло телохранителю, – «чепе» у нас.

Сердце тревожно затрепыхалось в груди Язона.

– Что… с ней? – шевельнул он помертвевшими губами.

– С ней все в порядке, вы не волнуйтесь. Одного из наших нашли мертвым, – перешел он на шепот.

– Где?

– За оградой.

– Дьяков с Погорельским знают?

– Никто не знает, все спят. Светлана Николаевна шла к вам, я попросил ее вернуться.

– Никому не сообщать. Собери своих людей. Ждите, сейчас выйду.

Через пять минут Барракуда проводил Язона в гараж, куда перенесли труп.

Это был Чалый, личный телохранитель Севостьянова.

Он лежал на краю ремонтной ямы. На лице и одежде следов насилия не было заметно.

– Разбудите Севостьянова, – приказал Язон. – Только тихо.

Один из парней вышел, другой запер за ним дверь.

– Как это произошло?

– Никто не видел. Мы «зачистили» территорию, распределили местность по секторам, блокировали подходы. Чалый был во внешнем резерве, следил за парком. Его вызвали по рации, он не отозвался.