— Этот вопрос мы обязательно обсудим, — кивнул я. — Но сначала мне необходимо рассказать о том, откуда я такой умелый и знающий.

— Эй-эй! — донёсся голос со стороны автомобиля. — Об этом не может быть и речи. Разговор шёл только о показе самолёта. Ты вообще не должен был тут садиться, — из кабины выбрался старший инок Крутилин. На этот раз в военной форме с тремя кубарями в петлицах.

— Показ, так показ, — ответил я миролюбиво и достал из кармана отвёртку. — Посмотрите, Николай Николаевич, как устроено крыло.

— На внутренний осмотр у гражданина Поликарпова допуска нет, — категорически заявил Крутилин.

— А он и не требуется. Достаточно моего авторского позволения, если Николай Николаевич интересуется, конечно.

— Несомненно, интересуюсь. Вероятно у вас металлический набор? Если крыло рассчитано на мотор солидного веса, то нагрузка выходит килограммов пятьдесят на каждый квадратный метр.

— Набор сосновый, но крыло рассчитано на нагрузку в четверть тонны на квадратный метр. Статически я его испытал — так что прикидки частично подтверждены.

— Что? Положили концами на опоры и нагрузили ста пятьюдесятью пудами? И уцелело?

Я кивнул. Посмотрел на недовольное лицо Крутилина и поспешил распрощаться, затолкав при рукопожатии записку в руку Валерия Павловича. Ничего особенного — просто мой адрес. Давать свои координаты самому Поликарпову на глазах у бдящего чекиста показалось мне неправильным.

Письмо от Николая Николаевича пришло мне с обратным адресом Валерия Павловича спустя пару недель. Этим путём, то есть через Чкалова, мы переписывались до ноября, до моего отпуска, который я планировал провести в Москве. А меня каждые выходные мучили вопросами, на большинство которых я отвечал, что достоверными сведениями не располагаю. Ну, не интересовался я никогда политикой. И заметных событий помню не так уж много. Припомнил войну в Испании — она как раз началась в тридцать шестом после мятежа. Даже фамилию генерала Франко назвал. И Долорес Ибарури. Про то, как сначала наши ишачки причёсывали Мессеров, но потом, после установки на тех более мощных моторов, стали терпеть поражения.

Про репрессии тридцать седьмого благоразумно «забыл». Забыл и год, когда произошли события на озере Хасан, но предположительно это было в тридцать восьмом и за них наказали кого-то из больших военачальников. Имени называть не стал — не хватало мне ещё кого-то подставлять.

К тридцать девятому году отнёс Халхин-Гол, начало Второй Мировой с нападения на Польшу первого сентября, зимнюю войну в Финляндией из-за прилегающей к Питеру территории и отметил слабость подготовки Красной Армии. Ещё вспомнил, что наши лётчики оказывали интернациональную помощь китайскому народу в борьбе против японских милитаристов, но точных дат не назвал — я их и не знал никогда.

Одним словом, как-то не о том меня спрашивали. А потом вдруг и это прекратилось — словно забыли. Но в конце октября приехал к нам в аэроклуб «инок» Вертелин, одетый в форму со знаками различия лейтенанта.

— В общем, Шурик, выводы о тебе сделали, — сказал он прямо от порога. — И решения приняли. Ты действительно тот, за кого себя выдаёшь. Поэтому вашим контактам с Николаем Поликарповым мешать не станем. Более того — даже поспособствуем. Билет тебе купим, гостиничный номер оплатим, но все беседы должны проходить под стенограмму и в присутствии охраны. Ты — человек взрослый — должен понимать и способствовать нашим сотрудникам. И, да, я не Вертелин, а Конарев Игнат Кузьмич.

— А Крутилин?

— До него тебе нет дела.