В первый момент Найюр сам не понял, то ли его привел в замешательство вид стольких айнрити разом, то ли приободрил. Наверняка большинство из них – заудуньяни, и они могли помешать Сарцеллу убить Дунианина – если тот действительно именно это намеревался сделать. Проталкиваясь между встревоженными зрителями, Найюр оглядывал толпу, силясь отыскать шрайского рыцаря, но тщетно. Он увидел в отдалении дерево Умиаки, темное и сутулое на фоне подернутых дымкой колоннад. Найюр вдруг решил, что Дунианин мертв, и едва не задохнулся.

«Все кончено».

Казалось, он никогда еще не испытывал столь мучительной мысли. Найюр принялся, словно безумный, вглядываться вдаль. Под жгучими лучами солнца от мокрой после дождя толпы поднимался пар. Скюльвенд оглядел людей вокруг себя и ощутил внезапное облегчение, от которого голова пошла кругом. Многие пели или скандировали гимны. Другие просто смотрели на дерево. Все страдали от голода, но и только.

«Если бы он умер, уже поднялся бы бунт…»

Найюр прокладывал себе дорогу, с удивлением обнаружив, что полуживые от голода айнрити спешат убраться с его дороги. Время от времени до него доносились выкрики: «Скюльвенд!» – но это звучало не как приветствие, а как ругательство или мольба. Вскоре за ним уже двигалась длинная вереница людей; одни сыпали насмешками, другие – ликующими выкриками. Казалось, будто каждый, мимо кого он проходит, поворачивается к нему. Перед ним открылся широкий проход, почти до самого дерева.

– Скюльвенд! – кричали Люди Бивня. – Скюльвенд!

Как и прежде, дерево охраняли шрайские рыцари, только теперь они стояли в три‑четыре ряда – по сути, в боевом построении. Неподалеку с трудом передвигались конные патрули. Единственные из айнрити, рыцари Бивня отказались надевать кианские одежды и теперь казались оборванцами в потрепанных бело‑золотых плащах. Однако их шлемы и кольчуги по‑прежнему блестели на солнце.

Приблизившись, Найюр увидел Сарцелла: тот находился рядом с Готианом и группой шрайских офицеров. Рыцари, стоявшие в переднем ряду, узнали и пропустили Найюра, когда он направился к Сарцеллу и великому магистру. Кажется, эти двое спорили. Умиаки высился за ними: черные ветви на фоне морской синевы небес. Бросив взгляд поверх опавших листьев, Найюр заметил обруч, свисающий с растрескавшейся ветви.

Серве и Дунианин медленно вращались, словно две стороны одной монеты.

«Как она может быть мертвой?»

«Из‑за тебя, – прошептал Дунианин. – Нытик…»

– Но почему именно сейчас? – донесся до Найюра возглас, великого магистра, перекрывший нарастающий ропот толпы.

– Да потому, – крикнул Найюр, – что он таит недоброжелательство, которого нормальному человеку не понять!

Несмотря на дополнительные курильницы с благовониями, Ахкеймиона вскоре начало мутить от зловония, исходящего от отрубленной головы. Он объяснил, каким образом эти отростки формируют лицо, и даже подержал гниющую голову, чтобы продемонстрировать, как два отростка точно укладываются поверх липкой глазницы. Собравшаяся знать смотрела на это все, онемев от ужаса, если не считать отдельных возгласов омерзения. В какой‑то момент раб предложил Ахкеймиону платок, пахнущий апельсинами. Когда колдун не смог уже больше терпеть, он прижал платок к лицу и жестом уничтожил отвратительный предмет.

Несколько мгновений в древнем зале царила потрясенная тишина. Курильницы тихо шипели и испускали струйки дыма. Останки головы, напоминающие черное желе, продолжали вонять.

– Итак, – в конце концов произнес Конфас, – это и есть та причина, по которой мы должны освободить мошенника?

Ахкеймион уставился на него, подозревая, что экзальт‑генерал готовит ему западню. Он с самого начала знал, что Конфас будет его главным противником.