Годы налоксона уводят любого, даже самого яркого, общительного человека в шизофренический депрессивный психоз. Радость, тревога, горе, честолюбие, гордость, интерес, внимание — все блекнет, растворяется под тяжестью повседневно-свинцового бытия, оставляя холодную пустоту в душе и рассудке.

А дольше всего выживает в отравленной душе — злоба.

17

Дальше двинулись двумя командами. Щенки — на танке. Правый забрал Верку с собой, усадил на место стрелка-радиста. Да она и сама бы отказалась остаться с Захаром и Крузом. Ходила за Правым как приклеенная. Что бы он ни делал, сидит, смотрит на него, вздрагивая. Улыбается загадочно. А то заплачет навзрыд. Дуреха. Правый ее баловал. Гладил. Ожерелье ей сделал из пистолетных гильз, желтеньких, лаковых. Она его и не снимала, все теребила, пересчитывала, как четки.

Левый со Следом тоже забрались в танк. След принялся ковыряться с орудием и едва не снес Крузу голову. За что и получил от Правого оплеуху, ворчал полдня, бубнил, грозя непонятно кому.

А Захар с волками, Хук с Даном и Круз с лейтенантом Сашей остались в БМП. Лейтенант Саша быстро впал в рабство, вздрагивая и подпрыгивая по ехидному Захарову слову. Впрочем, рабовладелец из Захара получился добродушный, патриархальный и беззлобный — пара оплеух за нерасторопность не в счет. Круз поражался: и как такой шибздик еще и командовал кем-то? Тряпка срамная. И решил, как только выдастся вольная минутка-другая, расспросить толком лейтенанта Сашу, что это за жизнь, при которой Саши лейтенантами делаются. И почему на площади у колонн, и как они живут с налоксоном; если на налоксоне, то почему все-таки появился лейтенант Саша. А еще стоило бы расспросить, почему это у Захара волки его — то серые, то «собачки» и за что, собственно, вышибли из племени и превратить хотели в мясо.

Столько вопросов. Впрочем, Круз не то чтобы очень рвался узнать ответы. Список ответов, которые стоило бы получить, у Круза за длинную Крузову жизнь накопился объемистый. И ощущение было, что большая часть ответов Крузову жизнь не улучшит, а совсем даже наоборот.

Двигались неторопливо. Впереди по шоссе, вспучившемуся растрескавшимися буграми, стесненному деревьями, взломанному корнями, полз «шестьдесят четвертый», копотливый, шумный и неповоротливый. За ним мягко катилась БМП. А места вокруг были неприятно дикие, не запустелые, а будто кто-то истребил остервенело человечий след и пустил поверх зряшную, кривую, нездоровую поросль.

Ехали на север по Псковскому шоссе. Криволесье сменялось болотом, той его разновидностью, которая в местной литературе звалась безрадостным словом «дрыгва». В кустах орали вороны. Захар сидел на броне и уныло матерился, сочетая обороты трехвековой давности с «мерседесом». Волки, напротив, оживились и поглядывали вокруг с очевидным удовольствием. Захар выпустил их попастись, когда остановились на ночлег за немыслимо скособоченным, загрузшим, обросшим городком, обруинившимся, должно быть, задолго до счастья. Расположились, повернулись, Захар поскреб в паху, Саша с ведрами помчался за водой. Верка, одетая в полмайки, выбралась из башенного люка и принялась бегать туда-сюда, подпрыгивая. Щенки пошли караулить. А Круз решил все же навести порядок в списке вопросов.

— Дан, что у тебя с сердцем? — спросил, усевшись рядом.

— Ничего, — ответил тот рассеянно. — Ноет. Ничего страшного. Это не та боль. Это невралгия. У меня всю жизнь так. Чуть переволнуюсь, позлюсь — как зуб дырявый в груди. А тут Хук еще сошел. Как он, с этими? Он же неуклюжий, тяжелый слишком.