Катясь неосознанно на север, Круз добрался до университетского города Энн-Арбор в штате Мичиган. Там ему повторно предложили налоксон, удивились отказу, но не выпустили, а под конвоем отправили в университет, где принялись колоть, светить, просвечивать и брать кровь. Круз особо не сопротивлялся. Кормили в университетской клинике хорошо, жилось спокойно и приятно похоже на прежнее бытие, почти растворившееся в Крузовой памяти за выстрелами, свалками костей и джунглями. Круза подолгу расспрашивали, записывали, думали. В результате ничего определенного так и не сказали, но предложили работу по специальности. И потому Круз увидел Второй кризис во всей его красе.

Как и предполагалось на случай эпидемий, сопряженных с государственной угрозой, власть взяли военные и медики. Поскольку никто не нападал, а с беспорядками первого года-двух после «опа» (здесь благородно наименованного «Первым кризисом») национальная гвардия с полицией справились на ура, власть потихоньку перетекла в руки медиков и их исследовательских разновидностей. Наладили производство налоксона и сеть его распределения. Все, кто мог и умел, были подключены к разработке лекарства. Повсюду собирали образцы, в университетах составляли коллекции штаммов. Вакцину выпускали за вакциной, антибиотик — за антибиотиком. Но вакцина, хотя оказывалась действенной для одной или нескольких групп штаммов, ни на людях, ни на животных почему-то не работала. Антибиотики действовали непредсказуемо, то истребляя заразу за дни, то подстегивая выработку эндорфинов. А потом в Калифорнийском технологическом увидели, как обрывок гена, заставляющего клетку производить эндорфины, сам по себе кочует от одной бактерии к другой. А от этой другой — в лейкоциты хозяина. Счастье оказалось — или превратилось — удивительно примитивным, но очень жизнеспособным протовирусом, способным обустраиваться практически везде.

Круз хорошо помнил день этой новости. Как раз утром прилетел из Техаса, привезя образцы шакальей крови и синяк от сорок пятого калибра на левом плече, — он уже тогда приучился не снимать бронежилета. Через границу ломилась банда, очень похожая на те, какими командовал Круз. — такая же отчаянная и оголтелая. Последнего уцелевшего, мальчишку лет двенадцати, Круз привез с собой и сдал в клинику — там очень любили наблюдать, как именно счастье активизируется с приходом половой зрелости. А сам сидел в комнате охраны, попивая пиво, когда ввалился доктор Маккормик и потребовал пива себе. А затем — стакан «Баллантайна». После третьего стакана сел напротив Круза и сказал: «Глупый русский, ты не представляешь, как тебе повезло. Как повезло! Ты своими глазами увидишь, как сдохнет этот хреновый мир!»

Наутро, протрезвев, доктор Маккормик повесился. А его ассистентка, мисс Лу, колченогая блондинка сорока лет, собрала записи, проверила культуру и, улегшись на кушетку, впрыснула себе полкубика цианистого калия.

В памяти Круза именно этот день стал началом Второго кризиса. Через полгода, когда про эпидемию самоубийств заговорили по уцелевшим телеканалам, в клинике осталась едва ли четверть прежнего состава. Доктор Лео Коган, за пятнадцать лет до того бывший Леонидом Ивановичем, сказал Крузу грустно: «На какую же вакцину они надеются, глупцы? Если б природа не награждала удовольствием за успех, так и амебы б делиться не стали». Доктор Лео Коган не кончил жизнь самоубийством. Его застрелил коллега Круза, мелкий рыжий ирландец, раскрасивший лицо, обвешавшийся магазинами и гранатами и принявшийся зачищать клинику, как афганскую деревню.

Но это случилось через семь лет после начала Второго кризиса. А семь этих лет были медленным кошмаром. Так человек, попавший в зыбун, понимает, что каждое движение лишь ускоряет гибель — но не может не двигаться, потому что прийти на помощь некому, и надеется отчаянно вывернуться, выскользнуть.