– Я еще живой! – закричал Престимион и, перевернувшись на спину, пнул стервятника здоровой ногой. – Я еще живой! Я еще живой! Живой! Живой!

Но птица, казалось, даже не заметила этого. Она производила впечатление обезумевшей. Вероятно, она голодала уже так долго, что была готова убивать, хотя, вне всякого сомнения, принадлежала к породе падальщиков. Она вцепилась в него кривыми желтыми когтями, оставив с полдюжины глубоких кровоточащих царапин. Она долбила его клювом, стараясь достать до горла, до глаз. Она выдрала из его руки клок мяса и кинулась за новой добычей.

– Я еще живой! – повторял Престимион, отбиваясь от птицы, пытаясь отбросить ее в сторону. – Я еще живой! – Он впервые за много дней заговорил вслух.

Его поташнивало от вони дыхания птицы; его тело, там, где она нанесла ему раны, пылало болью, словно огнем. Он лежал на спине и пинал и колотил непрерывно наскакивавшего на него стервятника. Если бы только птица взлетела немного повыше, то он успел бы вонзить стрелу ей в брюхо. Но нет, нет, она все время находилась вплотную к нему и отчаянно клевала, колотила крыльями, драла когтями, нанося ему все новые и новые раны, пока ему не удалось каким‑то образом ухватить ее за длинную тощую шею. Судорожно стиснув пальцы, он нащупал свободной рукой обломок камня и принялся колотить монстра по голове.

Птица дернулась прочь от него, а потом мягко осела на землю. Крылья несколько раз вяло дернулись и простерлись по песку. Когда последние судороги прекратились, Престимион поднялся на ноги и увидел, что чудовище было огромным; почти с него самого величиной. Ее мясо могло быть съедобным, подумал было он; но мысль о том, чтобы съесть эту тварь, показалась ему настолько отвратительной, что его снова затошнило и бесконечно долго рвало пустотой.

Когда рвота утихла, он перевязал самую глубокую рану тряпкой, оторванной от нижней рубашки. А потом встал и пошел, хромая, вперед. Вскоре он перестал обращать внимание на боль, хотя кровь из ран сочилась весь день, проступая сквозь одежду. Он начал забывать ощущение боли.

Но вскоре наступил день, когда он просто не смог идти дальше.

Ему казалось, что он все это время шел в нужном направлении, но перед ним не было ни намека на обещанную деревню Джаггерин, он уже несколько дней ничего не ел – ни листьев, ни корней, ни насекомых, ни червей – не лил воды, если не считать крошечной струйки, сбегавшей откуда‑то сверху по отвесной скале. И вот его силы наконец иссякли. Это был конец, он твердо знал это.

Всем его горделивым намерениям предстояло оборваться в этом необитаемом месте, и никто никогда не узнает, что с ним случилось. А потом мир и вовсе забудет о том, что когда‑то жил некто Престимион Малдемарский, чье имя могло бы при ином стечении обстоятельств войти в перечень королей.

Он лег в тени высокой скалы, положив мешок по одну сторону от себя, а лук по другую, закрыл глаза и принялся ждать. Сколько времени, спрашивал он себя, понадобится смерти, чтобы завладеть им? Час? День? Но он уже чувствовал, что время начинало замедляться. Во рту у него был вкус пыли, а дыхание стало настолько редким, что каждый вздох вызывал удивление. Через некоторое время он приоткрыл глаза, но увидел перед собой лишь бесформенный вихрь в красноватом мареве. Потом он снова долго лежал неподвижно, пока ему не пришла в голову мысль о том, что он уже не в состоянии совершить малейшего движения и, возможно, уже мертв. Но нет, нет, он уловил слухом свой собственный очередной вздох.

Я должен написать около тела мое имя, сказал он себе, чтобы те, кто найдет мои кости, знали, кому принадлежат эти останки. Он открыл глаза, но не смог сфокусировать зрение. Снова красное взвихренное марево. А сквозь него просвечивает яркий солнечный свет, отдающийся в его голове как непрерывные удары металлического гонга с неба. Медленно повернулся на левый бок. Выпрямил дрожащий палец, медленно и неровно провел в песке первую букву своего имени.