|
Я перебирал струны гитары, и звуки резонировали в изогнутых стенах, наполняя комнату волшебной музыкой. Я сыграл пьесу, которая раньше мне не удавалась, – Большую сонату Паганини ля‑минор (да, я не только рок‑н‑роллер) – и Мидж была от моей музыки не просто под впечатлением, а прямо‑таки в трансе. Как и я сам. Теперь в пьесе ничто не вызывало сомнений, пальцы нигде не спотыкались, и я наслаждался своей ловкостью, мои руки были уверенны и сильны, их уже не смущала сложность и длительность композиции (как всегда бывало раньше). Конечно, случались и ошибки, но они терялись в потоке захватывающей музыки, и когда я закончил, то, наверное, сама старая Сегодня удостоила бы меня кивком. Но мне хватило и незабываемого выражения на лице Мидж.
Она подползла и положила руку мне на колени. – Это было... – Она быстро помотала головой. – Блестяще. Я поднял руки ладонями к себе и посмотрел на них, словно они принадлежали кому‑то другому. – Да, – признал я, чуть дыша, – я был неплох, правда? Боже, я был невероятен! – Еще, – попросила она. – Сыграй еще. Но я положил гитару. – Не стоит, Мидж. Странно, но кажется, сегодня во мне больше ничего не осталось. А может быть, не хочется портить эффект – лучше прекратить, пока я на коне, правда? Отчасти это была правда – не хотелось портить впечатление чем‑то другим, – но была и другая причина: я чувствовал внутри себя опустошение. Такое исполнение всегда выкачивало из меня всю энергию, физическую и душевную. Я развалился на диване и, закрыв глаза, улыбнулся. Да, получилось в самом деле неплохо! Мидж примостилась рядом и положила голову мне на грудь. – Здесь, в Грэмери, есть какое‑то волшебство, Майк, и оно влияет на нас обоих. Она проговорила это очень тихо, и я не уверен, что правильно расслышал. Протянув руку к стакану, я пригубил вино. Было хорошо просто так сидеть рядом с Мидж в спокойном и неподвижном мире – если снаружи действительно был внешний мир. К тому времени я, конечно, забыл про таинственную фигуру в лесу, отнеся ее на счет своего воображения, собственная рациональность заглушила воспоминание: зачем бы кому‑то скрываться, когда я его заметил, да и как он мог так быстро исчезнуть? Кроме того, вскоре, когда мы добрались до коттеджа, мой ум отвлекло другое событие: окно в кухне оставалось открытым, и мы обнаружили в Грэмери гостя. На столе, доедая оставшиеся на тарелках после обеда крошки пирога, сидела рыжая белка. Когда я распахнул дверь, чтобы Мидж смогла внести прижатого к груди дрозда, белка вздернула головку и посмотрела на нас. Она увидела Мидж, и, если звери умеют улыбаться, несомненно улыбнулась. Маленькая попрошайка не выразила ни малейшего страха и совершенно не спешила убираться, а вновь принялась грызть крошки. Только когда я подошел к столу, белка насторожилась. Она взглянула на меня и перескочила на буфет рядом, отчего загремели висящие на крючках чашки и кувшины. Я поднял руку, показывая свои миролюбивые намерения, но для отскочившего зверька этот всемирный жест ничего не значил. Белка вскочила на подоконник и, бросив оттуда последний нахальный взгляд, была такова. Мы с Мидж восторженно рассмеялись, и она поинтересовалась: – Думаешь, в этой части мира все белки такие нахальные? Я вспомнил ту, что мы видели при первом приезде в коттедж, и ответил: – Возможно. Если это не та же самая особа, Мидж приоткрыла рот, словно действительно обдумывая такую возможность, потом сказала: – Нам везет, что мы вообще кого‑то видим. Несколько лет назад почти все рыжие белки вымерли из‑за эпидемии, и я знаю, в этом районе немногие выжили. Их территорию занимают серые белки. – Следующий раз перед уходом нужно проверить, все ли окна закрыты, а то в один прекрасный день мы вернемся и увидим, что кто‑то здесь уже поселился. |
