Все то лето я приходил в его квартал по два или три раза в неделю, каждый раз принося ему одну или две книги. Однажды я принес ему свою коллекцию марок, в другой раз — свой блокнот, в который я записывал все свои френчтаунские наблюдения. В моем блокноте было многое. В те дни я в него записывал практически все: в какие дни и что происходило, сколько фонарных столбов освещали Механик-Стрит, сколько вязов было посажено на Третьей Стрит, сколько трехэтажных домов было во Френчтауне (в то время мною были подсчитаны дома на первых шести улицах).

Все это я держал в тайне и чувствовал, что это необходимо. Также никто не знал о моих записных книжках, их видел только Джеферсон, как и никто не догадывался о моих визитах в «суп по алфавиту». Я украдкой ускользал с Третьей Стрит и направлялся на очередную встречу. Всеобщее неведение, куда я исчезал, лишь только добавляло драматизма ко всем моим встречам в «супе». Когда Роджер Гонтьер однажды спросил меня, куда я все время исчезаю, я лишь загадочно улыбнулся. Боясь того, что он может последовать за мной, после чего все раскроется, мой окольный путь в «суп» каждый раз был другим. Все было почти как в кино.

После первых наших встреч, когда рассказывали друг другу о наших семьях, мы избегали этой темы, и вопросов об этом между нами больше не возникало. Негритянская тема была задета нами лишь однажды. Это было, когда нам навстречу шел Нутси, и, поравнявшись с нами, он вдруг сделал шаг в сторону, уступив нам дорогу. Он посмотрел на Джеферсона с нескрываемым ужасом.

Джеферсон сухо захихикал. Я понял, что улыбался он отнюдь не часто.

— Это Нутси, — сказал он. — Он меня боится.

— Почему? — Нутси был почти на голову выше его и, вероятно, фунтов на тридцать тяжелей.

— Он думает, что я — привидение, — сказал Джеферсон. — Большинство думают так же. Па говорит, что для нас в «супе», это хорошо. Он хочет, чтобы мы возвратились в Бостон, чтобы жить среди себе подобных. Здесь все равно нет работы, и каждый сам по себе, — он пнул камень, что снова добавило ощущения еще большего стеснения собственной кожи. — Я не чувствую себя слишком одиноким.

Я почувствовал, что покраснел, будучи польщенным тем, что наша дружба, возможно, помогла ему преодолеть одиночество. Думая о полночных грабителях, мне показалось, что Джеферсон среди нас был бы неплох. Его темная кожа придала бы ему естественную защиту в темноте, а его тонкое, чуть ли не проволочное тело великолепно бы подошло для того, чтобы пробираться через узкие коридоры между рядами помидорных рассад, или чтобы пролезать в самые узкие щели в заборах. Но я подумал обо всех сложностях, которые при этом могли бы возникнуть, и просто отставил эту идею.

Пытаясь посочувствовать ему, я сказал:

— Мой отец тоже без работы.

— Да, — возразил он. — Но твой отец работал, чтобы быть уволенным, а мой — ниоткуда. Он — вообще никто, — снова сироп толстым слоем начал покрывать его слова, но горечь в них была уже нескрываема. Я будто бы почувствовал упрек в свой адрес.

Тень тишины легла между нами, но это была совсем не та тишина общения, которую мы разделяли ранее. День выпал невыносимо жарким, это было настолько неожиданным, что я не знал, куда от этого можно деться.