Конечно, рано или поздно разговор состоится – ведь Матиас как-нибудь да выкрутится. Только на сей раз – не на борту корабля, где их в любую минуту могут прервать шторм или матросы. Если на то пошло, выдуманная им хижина могла бы стать для этого идеальным местом. Только они, вдвоем, сидят в креслах среди высокой травы, а вокруг несут караул горы, заключившие в объятия хижину и ее обитателей, да перекликается где-то вдали стая перелетных птиц, несушихся прочь, уменьшающихся и исчезающих из виду на фоне темно-оранжевого солнца, склонившегося к самому горизонту.

– Я ведь так и не закончил историю о своей бабушке, – мысленно заговорил Шоу.

Если бы он сейчас закрыл глаза и сосредоточился, наверняка почувствовал бы, как жесткая горная трава щекочет икры.

Флинн бы, как пить дать, ответил на это чем-нибудь легкомысленным, вроде:

– Я-то думал, ты просто хочешь полюбоваться закатом.

А Матиас бы вздохнул в ожидании неизбежных расспросов: все-таки Флинн Фэйрвинд неисправимо любопытен. Тогда Шоу оторвал бы кусочек травинки и принялся вертеть его в пальцах – не из-за нервов, так, чтобы сосредоточиться.

– Ее звали Патония Шоу. Серебряная Карманница.

– Патония? – прыснул бы Флинн. – При всем уважении к твоей бабуле, что за ужасное имя?

– Она давно мертва, и потребуется нечто большее, чем дешевое оскорбление, чтобы вызвать ее ярость, – ответил бы Шоу со вздохом. Потом покачал бы головой и согнул травинку, придавая ей форму полумесяца. – Нет, она была выкована из железа. Стража трижды арестовывала ее за воровство, и в третий раз ей предложили выбор: работа на Штормград или виселица.

– Как пить дать, она выбрала первое.

– О, да. Она выбрала Штормград. То есть, убийство того, на кого укажут. Причем устроить все нужно было так, словно бедолага погиб в результате несчастного случая, или неудачного ограбления, или еще чего-нибудь в том же роде. Тому же ремеслу бабушка научила мою мать, а когда та умерла – и меня. Она и для меня выбрала Штормград…

Травинка в его пальцах превращается в идеальный круг. Шоу поднимает его повыше, заключая внутрь закатное солнце.

Тут все эти образы угасли, развеялись, сменившись горькой тоской. Открыв глаза, Матиас не увидел ни высокой травы, ни хижины, ни Флинна, слушающего его рассказ.

Патония всегда носила чудовищное количество колец – перстни да кольца сверкали на каждом суставе пальцев, но безымянный палец правой ладони бабушки обвивала только красная нитка, завязанная узлом. Однажды, еще ребенком, Шоу спросил у Патонии, что это значит. Ответом была пощечина, отбившая охоту задавать подобные вопросы навсегда.

И вот сейчас, почему-то вспомнив о маленькой красной нитке, Матиас увидел, как она разматывается, становится все длиннее и длиннее, пока не соединит испуганного мальчика, которым он был когда-то, с тем, кем стал он сейчас – линия, прочерченная кровью. Насколько же иным могло бы быть наследие его семьи, вся его жизнь, если бы ему предоставили свободу выбора! Неужели Флинн Фэйрвинд чувствует то же самое? Неужели он обречен на пиратство и воровство только потому, что мать наставила его именно на этот путь?

Шоу прислонился к холодной золотой стене, разом остудившей разгоряченный лоб, и задумался о свободе, обо всем, что пережил на борту «Храброй Арвы», и о человеке, который был там, рядом. О том, от кого пахло виски, солью и мылом, о том, чей кожаный плащ был таким теплым на ощупь – точно нагретые солнцем камни…

Резко оттолкнувшись от стенки, Матиас улегся на каменный пол, вытянулся во весь рост и уснул беспокойным сном.