— Покажи, пожалуй…

— Вот-с, не угодно ли, самая что ни на есть запрещенная книжка — иностранная цензура никак не пропущает-с, — «Лe мемуар де жак казанова», али хоша бы вот «Леконт дролятик»… «Декамерон бокас» тоже-с.

— Нет, брат, спасибо — этого ничего мне не надо.

— Не требуется?.. Очинно хорошо-с! Мы эфто уберем, значит… Может вам философское надо? Так вот-с: «Ла ви де жезю пар ернест ренан» — самоновеющая книга и притом запрещенная… Али бы вот «Штоф унд крафт». Может статься, книгу Штрауса желаете получить, или вообще что-нибудь Бюхнера. Малешотт-с? С собою теперь не имеется, а если угодно — достать можем. Вот коли ежели Бокля или Джона Стюарта Миля — это с собою есть, налицо-с… А то вот тоже взгляньте: «Физиология брака, сочинение доктора Дебе» — утешительная книга-с! В популярном изложении — большой запрос имеется… А ежели что вам насчет хороших переплетов нужно, так вот-с: «Лефам де библь» и «Лефам де бальзак» — как есть кипсек выходит, и ежели теперича на стол положить — отменно-с!

Выкладывая и развертывая, одно за другими, свои богатства и видя, что вам ничто не по нутру, он опять строит таинственную рожу, только уже не с клубнично-лукавым, а с осторожно-серьезным выражением:

— Может вам политическое?.. С собою не имеется, а достать — отчего ж? Случаем навертывается — значит можно, потому нашему брату всякое наклевывается: к нашему брату книга ровно как рыба в вершу плывет, — спешит он оговориться и как бы оправдаться. Впрочем, раза два крякнув после этого, опять вопрошает еще более пониженным тоном:

— Так как же-с, ваше-скородие, насчет политического, не требуется?

— Не требуется.

— Это как вам угодно… я только к слову… Так что же, ваше-скородие, в библиотечку-то? Допустите-с! — прибавляет он извозщицки-просительным голосом и с ужимкой.

— Да я продавать ничего не стану, — возражаете вы.

— Зачем продавать? Продавать не нужно, а может, собственно, поменяться пожелаете-с?

— И меняться не желаю.

— Это, конечно, как вашей милости угодно будет… А в библиотечку, одначе, допустите-с?!

— Да что, друг любезный, у меня и книг-то никаких нет.

Букинист недоверчиво ухмыляется, как бы говоря этим: ладно, брат, не надуешь.

— Никак эфтому быть невозможно! — произносит он, тряхнув назад волосами.

— Почему же невозможно?

— Потому — ваше-скородие литераторы… Как же литератору и вдруг без книг быть? Никак этого нельзя! Теперича вот у Михаилы Ивановича али у господина Генадия — просто страсть сколько книжек — шкапы лопаются-с! Право слово, лопаются.

— Да ведь я уж сказал, что ни продавать, ни менять не желаю! — возражаете вы.

— Все же таки допустите, хоша бы и не желали!.. Уж что вам! Ведь ничего-с, почему не допустить-с?

— Да зачем же тебе? Я цели никакой не вижу.

— Ах, сударь! Как цели никакой не видите? Да мне бы теперь хоша бы только посмотреть! Взглянуть-то на них, какие такие они у вас книжки-то эти?

— А смотреть зачем?

— Как же это так сказать можно «зачем»? Страсть, сударь, любовь. Правильно скажу вам: любовь, значит, чувствую! Меня хлебом не корми, а до книжек допусти только! В руках-то их подержать любо мне! Ей-богу-с!

— Ну, гляди, пожалуй! — соглашаетесь вы — и букинист, необыкновенно довольный вашим позволением, почтительно, но поспешно направляется к вашему кабинету.