— Почему же так?

— Цену важнейшую в двух местах дают. Просили во что бы то ни на есть, а достать бы Бавмейстера — барышку одному тут в учение надо, а Сирина купчихе Чернохвостовой — смерть любит, чтобы ей житии разные читали, а сама сидит да слезами разливается. Оченно уж это ее пронимает — потому чувствительно, опять же и страх.

А вот не знаете ли, сударь, где бы мне историю Милота добыть? В старых библиотеках ей надо б быть, потому оно издание старое. Мне бы ее вот тут к старичку одному почтенному снести — почтенный старик, в почтамте служит и очень старые книги любит. Какая история это раз вышла! — продолжает букинист, развлекая вас разговорами, а сам в это время полегоньку перевязывает кучку ваших книг. — Просто чудеса, что за история — как то ись наш брат книгу любит! Заказывает мне старичок почтамтский книгу добыть, старинную, прозывается: «Познай себя в естестве испытании, через последователя Трисмегиста Великого изложенное». Книга осемнадцатого века, мудрец писал. Что тут мне делать? Как быть-то? А деньги обещал хорошие — уж он на том и стоит, что все жалованье свое на старинные книжки ухлопывает. Долго искал я книгу ту, одначе только все ничем-ничего. Пошел в публичную, чтобы мне там то ись хоша бы глазком одним взглянуть кака така она эта самая книга по виду есть? Выпросил — показали. Гляжу — книга степенная, видно сразу эдак, что мудрая книга: на заглавном листе изображение начерчено — древо стоит, птица летящая, треугольник с циркулом и око. Ну теперь, мол, думаю себе, ты от меня не уйдешь! И точно-с: высмотрел я наконец такую у Шадрина под толкучим. — «Продай», — говорю. — «Не продается». Бестия — смекнул, видно, что большая нужда есть. «Не хочу, — говорит, — с своей рожей калитки есть, потому для тебя не продажная, а меньше как за триста рублев на серебро и думать не моги». Так и ушел ни с чем, и долго опосля того ходил — тьфу ты, думаю, окаянный. Хоть убей — не сдается купчина. Стало мне это так нудно, что просто ночи не сплю, а все о книге думаю, и коли ежели заснуть случится — все ее же и во сне-то видишь перед собою. Вот и надумал. Подговорил это мальчонку одного — шустрый такой мальчонка-то, как есть заноза, одно слово! Деньгами ведь подговорил. Пошли мы вместе на толкун — только так, словно бы и не знаем друг дружку; он сам по себе, а я сам по себе. Вошел это я в лавку к Шадрину, книги там разные, перебираю себе, а мальчонка снаружи у прилавка трется, словно картинки разглядывает. Вдруг он, как только это я ему крякнул, цап-царап с прилавка книжку какую-то, да и бежать. Хозяин возопил, да за ним, отымать, значит, вора ловить. А я тем часом Трисмегиста-то в мешочек, да задним ходом из лавки в другой ряд так и подрал незаметно. А мальчонка бежал-бежал (робята-то апраксинские знай хохочут да постаивают кажинный при своем), а Шадрин за ним, вдруг мальчонка как обернется, да книгой-то прямо ему в рыло так и влепил. Как того, значит, ошарашило это самое, он тем часом, не дамши ему опомниться, и удрал. Опосля-то Шадрин догадался, приходит ко мне ругаться — одначе что же с меня взять? С поличным не пойман, стало быть и не вор. Ищи, мол, ее у меня, где хошь; найдешь черта с два (а она у меня в подполице схоронена)! Только прослышал я, робят собирает — ломку задавать мне. Ну, думаю, ничего. И точно-с — ведь не убили же, как сами изволите видеть, хоша и принял на себя оченно много синячищев. Да зато за какую же ведь и книгу претерпел! Это одно сообразить себе надо! Это у меня самая душевная, самая разлюбимая книга стала. От посторонних хороню, да и себя-то гляденьем на нее не очень балую, а так, разве в рассветный час встанешь это тихохонько, откроешь половицу и вынешь ее оттелева: в тряпице она у меня там завернута. Ну и гляжу на изображение, оченно уж строго это самое око-то смотрит там, ровно бы от божественного.