Стена открылась. За ней — небо невообразимой, неестественной синевы, ясное и холодное, от горизонта до горизонта, сплошная синь и ничего цепляющего взгляд, толкающего на размышления, никаких цветовых или световых нюансов. Высятся руины стен, жестких и колючих, как битый фарфор, сияющих белизной на фоне синевы. Неподатливый, угрожающий мир.

Эмили. Чем-то занята, над чем-то склонилась, в чем-то голубом, как будто детском, с оборочками, волочет за собою метлу из прутиков, словно бы сметает в кучи опавшие листья, множество опавших листьев с пожухлой травы вокруг разрушенного дома. Она метет, а листья не слушаются, рассыпаются, разлетаются. Она принимается за дело всерьез, трудится изо всех сил, метла вздымает желто-бурые вихри из листьев. Она выметала листья из комнат дома. Одна комната, другая, третья. Но снаружи листья покрывают весь мир, они слетают наземь быстрее, чем снежинки в пургу; листья погребают все под собой, душат, губят. Эмили бежит в лишенный перекрытий дом, в отчаянии ищет, не сохранился ли где кусочек крыши, под которым можно было бы спрятаться от низвергающейся массы мертвой материи. Меня она не замечает, взгляд ее протыкает меня насквозь, перерезает пополам, скользит дальше. Она видит лишь стены, похожие на громадные зубы ископаемого хищника, угрожающие, от которых тщетно ждать защиты. Вздохнув, девочка привалилась к стене, оперлась на метлу, вслушалась в беспрерывный шорох листьев, сыплющихся на нее и на весь мир. Торжество распада. Исчезла ее хрупкая фигурка, похожая на статуэтку для небольшого комодика или стенной полочки, исчезло яркое пятнышко из мира детской комнаты, смежной с родительской спальней, за толстыми шторами которой таился неизвестный мир влажного жаркого лета, знойного сухого сирокко или морозной снежной бури.

Белизна. Белизна постельных простыней и пододеяльников, пеленок, которыми стиснут, обездвижен новорожденный. Сосунок глазеет в потолок. Потолок тоже белый. Ребенок силится повернуть голову, в поле зрения попадает белая стена с одной стороны, белый шкаф с другой. Белые стены. Белая эмаль. Белая мебель.

Ребенок в комнате не один. Рядом тяжко топает какое-то громоздкое существо, от каждого шага колыбелька вздрагивает. Сталь бренчит о камень. Младенец пытается поднять голову, но все равно ничего не видит. Голова не отрывается от влажного, мягкого жара подушки. Такую беспомощность она ощутит снова лишь на смертном одре, когда сила оставит ее мышцы, не останется ничего, кроме угасающего за темными зрачками сознания. Громадный топотун приближается к кроватке, звякают металлические прутья, фигура склоняется над малышкой. Грубые руки поднимают ее. Уже. Испачкалась. Снова менять. Испачкалась. Неодобрение, осуждение. Ее перепеленывают, крутят, переворачивают, как будто потрошат рыбу или курицу.

Испачкалась. Холодная неприязнь, отдающая раздражением. Слово, блистающее белизной, снежными кристаллами, межзвездным холодом. Ветер вздымает снег, дергает марионеток, болтающихся на веревочках… «Заледенели плотины, снег валил и валил бесконечно, и дома заполнились снегом, вся вода превратилась в лед, и воздух морозил горло». В родительской спальне шторы отдернуты, волны белого крапчатого муслина. За шторами снег, белое на белом, валит и валит, неба не видно. Две большие кровати, высокие, чуть ли не до самого прогнувшегося к ним потолка. Кровати заняты: в одной мать, в другой отец. В комнате что-то новое. Колыбелька. Белая, леденящего белого цвета. Тоже высокая. Не такая, как башни больших кроватей, но все же не достать. Вплывает большая белая фигура с большой тугой грудью, вынимает из колыбели сверток. Под одобрительные улыбки родителей сверток предъявляют ей для освидетельствования, тычут прямо в лицо. От свертка резко пахнет, запах опасный, острый, как ножницы, как неловкие руки. Эмили охватило отчаяние, чувство одиночества, не испытанное никем — и испытанное каждым — в этом мире.