|
Останавливаюсь, всматриваюсь. Подхожу ближе. Никакого сравнения с тем, что видела раньше. Безупречное качество, отличное состояние, солидная колониальная архитектура… Как будто даже лучится, поблескивает мелкими искорками. Выполнен из какого-то знакомого материала, потерявшего узнаваемость от неожиданного воплощения. Отламываю кусочек, сую в рот. Сладко, тает на языке. Пряничный домик из сказки. Сахар… карамель… нет, мягче, что-то вроде съедобной обертки для нуги, применявшейся в старину кондитерами. Еще кусочек… теперь отсюда… дегустирую. Процедура затягивает. Этот домик можно жевать до бесконечности, от его тягомотной преснятины не оторваться. Эмили тоже жует, набив рот, отламывает изрядные куски кровли. Джун жеманно тычет пальчиком туда-сюда… Отковыряла щепку от подоконника, сунула в ротик. Мы проедаем путь в дом, трудимся, как термиты, желудки наполнены, но глаза не сыты. Обжевав угол, обнаруживаю знакомую маленькую комнатку. Солнце светит в окно, припечатывает оконный переплет к каменному полу. Среди комнаты колыбелька, в ней малышка Эмили, сосредоточенная, углубленная в серьезное занятие. Лакомится шоколадом. Нет, не шоколадом, экскрементами. Содержимое ее кишечника вывалилось на постель, и Эмили его исследует. Загребает рукой и с интересом размазывает по белой кроватке, по белым простынкам, по лицу, по волосам, по губам, засовывает в рот. Маленький исследователь.
Картинка резко уменьшается в размере, концентрируя боль, уменьшается с каждым тяжким шагом большого человека, съеживается от громкого окрика. Раздается детский крик, сначала сердитый, затем испуганный и жалкий, когда ребенок плюхается в глубокое корыто со слишком горячей водой. Большая женщина оттирает кожу, принюхивается, морщит нос, а вонь не хочет отставать, ребенок не перестает отчаянно вопить. Обе измождены, малышка слабо всхлипывает, ее временно засунули в игровой загончик, а кроватку забрали для основательного мытья и дезинфекции. Жалобный детский плач. Жалкие звуки, продукт прискорбной некомпетентности. — Дрянная девчонка Эмили, дряннушка, неряшка, замарашка. Замарашка Эмили, замарашка, грязнулька, грязнулька, грязнулька…. Я пустилась на поиски Эмили в соседних комнатах, но ни разу не натолкнулась на нее, хотя все время слышала ее голос где-то вблизи. Иной раз я чувствовала, что девочка за стеной, что, не будь стены, я могла бы запросто коснуться ее рукой. Но мне пришлось обогнуть стену — и снова неудача. Наконец я вышла на зеленую лужайку, окаймленную зеленью древесных крон. Над лужайкой, касаясь травы, висело яйцо размером с небольшой садовый сарайчик, столь легкое, что его колыхал свежий ветерок. Вокруг яйца, как будто паря в воздухе, собрались Эмили, ее мать, отец и — что совсем уж невероятно — Джун, рядом с Эмили. Они улыбались солнечному свету, друг другу, касались скорлупы, чуть удалялись от яйца, всматривались в него, снова приближались, прижимались щеками к гладкой поверхности, принюхивались к ней. От происходящего веяло свободой, легкостью, каким-то блаженством… а я свернула в узкий и темный проход, и оттуда раздался детский плач… Нет, не было девочки за той стеной, она в другом месте, и я знаю в каком! Я побежала, чтобы успеть, сознавая, что слишком мешкаю, что опаздываю. Я поставила себе задачей не показать малышке, что мне неприятен запах, исходящий от ее волос и кожи, не вести себя столь демонстративно негодующе, как ее мать, искусно сымитировавшая позывы на рвоту, выказавшая отвращение, передавшееся и движениям рук, выхвативших ребенка из довольства и комфорта и уронивших его в ванну, вода в которой из-за спешки была еще холодной, но в нее хлестала горячая струя, холодный и горячий потоки смешивались, ошпаривали тело девочки и одновременно морозили его. Но я так и не нашла Эмили, сколько ни искала, и плач преследовал меня, проследовал за мной в «реальную» жизнь. Я, кажется, упоминала, что, когда я оказывалась в том мире, за стеной, здешний логичный, подчиняющийся времени мир исчезал, а в «реальном» мире я забывала о стене и о том, что за нею находится, целыми днями не вспоминала, что стена открывалась и может снова открыться. |
