— Не имею чести.

— У-у-у! Головастый мужичонка, такой башковитый, что прямо спасу нет! Лекции читает, в журналы пишет. Бедовый! Так он мне историю русского народа как-то по книжке пересказывал...

— Нету, нету, Иван Михайлович, истории русского народа! — вдруг зло сказал Мациевич.

— Да вы что, Лев Макарыч? Мне Петр Осипович сам книжку показывал!

— Нету истории русского народа, — повторил Мациевич. — История есть у царей, патриархов, у дворян... даже у мещан, если хотите знать. История что подразумевает? Постоянное развитие или падение, смену явлений. А наш народ каким был во времена Владимира Красное Солнышко, таким и остался по сие время. Та же вера, тот же язык, та же утварь, одежда, сбруя, телега, те же знания и культура. Какая тут, к черту, история!

— Мне, Лев Макарыч, спорить с вами трудно по причине моей неграмотности, но и слушать такое прискорбно, — разозлился Заикин. — Вот еще с полверсты пройдем, так вы до того договоритесь, что раз истории нет, то и народа нет, и России нет!

— Очень правильно заметили! Ни народа, ни России! Есть только несколько миллионов квадратных верст пространства и несколько сотен совершенно разных национальностей, есть несколько тысяч языков и множество религий. И ничего общего, если хотите знать. И пока не найдется человек, который сумеет все это объединить, направить в единое русло, пока действительно и искренне не поймет, что же нужно этому пресловутому народу, история не начнется!

— Это что же, какой-то новый наместник Бога на земле? — насмешливо спросил Заикин.

— Я не знаю, как он должен называться. Я знаю, что время должно родить его, если он уже не рожден.

— Я этого знать не хочу, — мрачно и твердо проговорил Заикин, шагая по пыльной дороге. — Но вот сегодня, когда вас, Лев Макарыч, в полет провожал, понял, что ежели я сюда в школу этаким «фуксом» проскочил, ежели спервоначалу я для себя считал авиаторство еще одним трюком в большом цирковом номере, на котором и деньжишек, и реноме подзаработать можно, то теперь мои помыслы совсем другой колер имеют. Я вам не рассказывал — ночью, когда у Пташниковых ужинали, я сказал, что, мол, Россию хочу прославить. А сам подумал: «Врешь ты все, Ванька! Сболтнул ради красного словца». А может, настроение было такое. Возвышенное. А сегодня понял... Посмотрел, Лев Макарыч, как вы летите, и чуть не заплакал от радости.

— Дорогой Иван Михайлович, — растроганно произнес Мациевич, — простите меня, Бога ради! Не поймите мои слова превратно. Не должно быть добренькой, всепрощающей любви ни к ребенку, ни к женщине, ни к Родине. Особенно к Родине! Ей за все унижения и страдания в прошлом и в настоящем — как искупление бед и обид — предначертано великое будущее. Может быть, именно потому мы и находимся здесь...

Мациевич неожиданно прервал себя, схватил Заикина за руку и оттащил его на обочину дороги.

— Батюшки, кто это так сломя голову мчится?

Оставляя за собой шлейф пыли, прямо на них несся автомобиль.

В нем стояла де ля Рош и что-то весело кричала Заикину и Мациевичу. Автомобиль остановился, взметнув вверх пыльное облако. Де ля Рош открыла дверцу и спрыгнула на землю. Радостная и счастливая, она спокойно подошла к Заикину, обняла его мощную шею, нежно поцеловала, молча пригладила пальцами его усы и, не отпуская, повернула голову к Мациевичу:

— Пожалуйста, объясните мсье Заикину, что на территории Франции я имею право его целовать тогда, когда мне этого захочется. Не согласовывая это со своим правительством и префектурой.

* * *

Поздно вечером сидели в маленьком ресторанчике при отеле.