Он сказал еще несколько слов и любезно улыбнулся.

— Господин Фарман говорит, что он сам сотворит твое крещение.

— Батюшки-светы! — воскликнул Заикин и бросился к аэроплану. — Да неужто?! Эва, что моя тросточка-то наделала! Недаром за нее тысячу двести рублей плочено! Хорошо, что в ломбард заложить не успели!

Русские захохотали, зааплодировали. Фарман принял это на свой счет и вежливо поклонился.

Он сел впереди, Заикин — чуть выше, сзади. Жан и Жак принялись запускать мотор.

— Стой! — заорал Заикин. — Стой, тебе говорят!

Фарман испуганно обернулся.

— Снимай на карточку! — крикнул Заикин фотографу. — И чтоб все хорошо вышло! А то я с тебя шкуру спущу!

Фотограф засуетился. Фарман понял, в чем причина задержки, рассмеялся и с уважением посмотрел на Заикина.

Заикин похлопал Фармана по плечу, указал пальцем на аппарат фотографа и сказал:

— Гляди туда, сейчас птичка вылетит!

Фарман повернулся к фотографу, Заикин напружинился, выкатил глаза, и снимок был сделан.

Анри Фарман рассмеялся, сдвинул кепку козырьком назад, спрятал в карман трубку и что-то скомандовал Жану и Жаку. Мотор затарахтел, Заикин снял с головы котелок, трижды перекрестился истово и бросил котелок Жаку. Тот ловко поймал его и весело отсалютовал им Заикину.

Аэроплан покатился на взлетную полосу.

Сверху Заикин смотрел на поле, на ангары, на крохотные фигурки людей, жмурился от сильного встречного ветра и судорожно цеплялся за расчалки руками.

Фарман спокойно и уверенно управлял аэропланом. Время от времени он поворачивался к своему пассажиру и вопросительно смотрел на него.

— Формидабль! — кричал ему Заикин. — Так красиво, просто спасу нет! Я говорю: красиво! Жоли! Се тре жоли! Огромадное вам мерси, господин Фарман!

* * *

В Одессе, в кафе на Николаевской набережной, Куприн читал вслух письмо Заикина. Ярославцев, Нильский и Саша Диабели слушали серьезно и печально.

Голос Куприна был сухим и нерадостным:

— «...денег нет ни капельки. Что господа Пташниковы чеком выписали — того и на половину расходов не хватило. Хорошо, что своих было сколько-то, а то бы совсем беда. Заказал фотографии и афиши, потому как здесь делают их быстро и красиво. Чем платить — ума не приложу. Завтра в Париж поеду — чемпионскую ленту с золотыми медалями закладывать. А больше у меня ничего нет. Хорошо, что еще сильно помогает капитан флота Лев Макарович Мациевич. Тоже очень грамотный господин и душевный. Вроде тебя, дорогой мой сердечный друг Александр Иванович.

Пишет это письмо Коленька Горшков. Я ему говорю, а он пишет. А еще встретил я здесь госпожу де ля Рош. Оказывается, ее Клотильдой звать. По-нашему, значит, Клавдия, Клава... Она тут за новым аэропланом приехала. Ей Фарман наказал ждать три месяца. А мне из уважения, что я чемпион, сразу сделали. Ты, Сашенька, накажи Пете Ярославцеву, чтобы он к Пташниковым сходил и положение мое обрисовал. Пусть денег шлют, коли хотят на мне зарабатывать. Сам к им не ходи и дела с ими не имей. Помни, кто ты и кто они. А Петя Ярославцев со всякими привычен общаться. Пусть он идет. А еще поклонись Петру Осиповичу Пильскому и накажи ему, чтобы лишний раз не горячился. У него здоровье слабое. Сашу Диабели поцелуй и водки трескать ему много не давай, а то он свой талант вконец загубит. Сам себя береги и отпиши мне, что в цирке делается. А еще все господа русские офицеры, когда узнали, что мы с тобой люди не чужие, велели тебе низко кланяться. Обнимаю тебя, незабвенный ты мой друг, дорогой Сашенька, и желаю тебе здоровья и долгих лет жизни. К сему, ваш Иван».

— Иван... — с трудом проговорил Пильский, замотал головой и стряхнул набежавшие слезы.