Мать тут же привстала:

– Тебе больно. Давай я позову Джека Портера!

Дана предостерегающе подняла руку:

– Я прекрасно себя чувствую, мама.

Мать опять откинулась на спинку кресла. Наступило продолжительное молчание. Потом мать взглянула мимо нее за окно в сумеречный сад:

– Я любила сидеть на веранде, глядя, как вы с Джеймсом играете там на деревьях. Помнишь, как отец построил вам с Джеймсом шалаш?

– Он заказал его, мама. Не построил.

Большим пальцем Кейти Хилл потерла старческое пятно, выступившее на тыльной стороне ее правой руки.

– Вы несколько раз там даже засыпали.

Дана покачала головой:

– Почти засыпали. Но всякий раз, когда темнело, мы пользовались любым предлогом, чтобы спуститься и со всех ног ринуться к дому. – Она засмеялась. – Последний отрезок пути через лужайку к задней двери семилетнему ребенку казался особенно страшным. – Она взглянула на мать долгим взглядом. – Но ты всегда оказывалась дома, ждала нас с чашками горячего шоколада и печеньем. Ты всегда была рядом, мама. – Она сглотнула подступившие слезы.

Мать взяла вышивание и принялась за работу, выполняя первые стежки еще неясного узора.

– Отец хотел видеть свою дочь кисейной барышней. А ты была сорванцом.

– Долго ты знала об отце, мама? – У Даны были годы, чтобы обдумать, как подвести разговор к этому вопросу. Но она так и не придумала, с чего начать. Сейчас она задала вопрос в лоб.

Иголка замерла. Взгляд матери сосредоточился на другом пятне – на паркете. Лицо ее покрыли хмурые морщины. Она закусила нижнюю губу – еще одна из ее привычек. Кикер перестал лущить семечки и издал резкий крик.

– Я выросла, мама, и о папе мне известно.

– Знаю. Ты выросла, и выросла красавицей, Дана. – Мать помолчала, и во время этой паузы игла опять начала сновать туда‑сюда.

– С самого начала. Я знала все с самого начала.

– Но почему?

Мать вздохнула и пожала плечами:

– Думаю, что после моей операции он потерял ко мне интерес как к женщине.

Дана почувствовала, что в ней закипают слезы. Со временем и сопоставив запомнившиеся факты, то, что происходило в те годы, пока длился отцовский роман и когда именно это происходило, она начала подозревать, что все это было как‑то связано с операцией, которую перенесла мать, но услышать сейчас это из ее собственных уст оказалось мучительно.

– Он сам это тебе сказал?

Мать покачала головой:

– Нет, ничего подобного он не говорил. Он же не был мерзавцем, Дана, но… женщины чувствуют такие вещи. – Она покрутила обручальное кольцо на пальце. – Раньше он любовался мной. Любил глядеть, когда я раздевалась. Говорил, что у меня роскошная фигура. А после операции… – Она покачала головой. – Мне не хочется, чтобы ты плохо думала об отце, Дана.

– Он умер, мама. А потом, я и без того плохо о нем думаю.

– Дана…

– Как я к нему отношусь, меня больше не волнует. Отца нет. И Джеймса тоже. Ты – это все, что у меня осталось. На всем свете. Нас осталось только трое – ты, я и Молли. – Она заплакала. – Грант изменяет мне. – Дана закусила нижнюю губу, чувствуя, как ее охватывает волна горечи и гнева. – Почему ты даже слова ему не сказала, мама? Почему спускала ему все, позволяла так с тобой обращаться? – И спрашивая так, она понимала, что спрашивает и себя тоже.

Когда мать заговорила, в словах ее теперь было больше прямоты и твердости – ведь обращала она их дочери, а не себе самой:

– Наверное, поначалу я обвиняла во всем себя.