Толкнув дверцу автомобиля, она вылезла, кутаясь в белую шалевую накидку, и подождала, пока вдали замерли звуки автомобильного мотора. Открыв переднюю калитку, она прошла по мощенной кирпичом дорожке между двух живых изгородей из самшита, поглядывая вверх на темные окна спальни. Хотя какой‑то частью сознания она надеялась, что Грант уже спит, мысль о том, чтобы лечь в постель рядом с ним и провести так еще одну ночь, казалась ей невыносимой. Нет, ляжет она в комнате Молли. Вынув из сумочки ключ, она сделала глубокий вдох, отчего у нее заныло в боку, и толкнула входную дверь. Сквозь ставни в гостиную снаружи просачивался свет фонаря, оставлявший полосы на полу. Она придержала дверную ручку, чтобы не щелкнул замок, и осторожно прикрыла дверь. Сняв свои лодочки на высоких каблуках и держа их в руках, она стала подниматься по лестнице.

– Я здесь.

Она замерла на второй ступеньке. Голос показался ей чужим.

– Грант?

– Я в гостиной.

Спустившись с лестницы, она вгляделась в темноту.

– Грант?

– Я здесь.

Она нащупала выключатель под лампой на столике, щелкнула им. Зажегся неяркий свет. Он сидел в кресле с подголовником, глядя в незажженный камин. Пошевелился он, только чтобы отпить из стакана.

– Почему ты дома? И сидишь в темноте?

Он прикончил свой стакан и, потянувшись за бутылкой, стоявшей у ножки кресла, налил еще полстакана. Если он и обратил внимание на беспорядок в доме, он этого не выказал.

Дана села у окна. Пятнадцать футов пространства между ними оказались как бы буферной зоной для ведения неизбежных переговоров. Грант поднял на нее тусклые, налитые кровью глаза и задержал на ней взгляд, видимо, достаточно, чтобы заметить ее вечерний наряд.

– Где это ты была?

– Отмечали годовщину основания фирмы, как отмечаем каждый год. – Она имела основания надеяться, что он не вспомнит, что дату эту они отмечают в октябре, а вовсе не в апреле. На праздник этот он ходить терпеть не мог, не объясняя причины, о которой она догадывалась и без его объяснений. Он чувствовал свою ущербность по сравнению с ее коллегами‑адвокатами. Она знала, что он не станет донимать ее вопросами, на которые не могла дать ему правдивый ответ. А лгать она больше не хотела – хватит, сыта по горло.

– Почему ты вернулся? Я думала, процесс затянется еще по крайней мере недели на две.

– Я сам так думал. – И выглядел он, и говорил так, будто был сильно простужен. Глаза у него были красные и воспаленные.

– Что случилось?

Он откашлялся и, помедлив немного, заговорил, словно обращаясь к камину:

– Мы изложили наши претензии, как и было условлено, представили свидетелей, те выступили один за другим; все шло без сучка без задоринки. – Речь его была нечеткой, как бы смазанной, но слова он находил без труда. – Прекрасно все шло. С их стороны почти никаких возражений не было. А когда они возражали, то делали это робко и неуверенно. Я думал, что они вот‑вот признают свое поражение и пойдут с нами на мировую, мы получим искомые сто пятьдесят миллионов, и все будет кончено. – Подняв стакан, он налил себе еще.

– Ты не считаешь, что выпил уже достаточно?

– О нет! – Он засмеялся, но невесело, с горечью. – Это я только начал!

Дана поплотнее закуталась в накидку. Мускулы ног у нее подрагивали, и она не могла унять эту дрожь.

– Так что же случилось?

– После перерыва судья отпустил присяжных и объявил, что продолжим мы утром.