Финниган подождал немного в тепле, пока не решил, как ему следует поступить.

Он не стал пинать пластиковый щиток, а вместо этого поспешил к автомобилю, ждавшему его в не положенном для парковки месте почти у самого входа.

До международного аэропорта Колумбуса было недалеко, сидя за рулем, Финниган достал из кармана телефон, набрал прямой номер билетной кассы и заказал билет на рейс «Юнайтед эйрлайнз», отправлявшийся в 10.20.

Полет продолжался час, а потом внизу появился Вашингтонский международный аэропорт имени Даллеса. Пилот начал готовиться к приземлению, которое должно было произойти в 11.35. Эдвард Финниган преодолел расстояние в несколько раз большее, чем он мог припомнить за последние годы, за долгое путешествие он успел просмотреть «Юэсэй тудэй» и «Нью‑Йорк таймс», выпить пива и съесть бутерброд, а потом в такси прочитал свежий номер «Вашингтон пост», пока доехал до центра столицы.

Ты отдаешь, и ты получаешь.

Он уже очень давно усвоил золотое правило власти.

Он попросил высадить его в стороне от Ди‑стрит. Дневной ресторан «Монокль» на Капитолийском холме оказался значительно хуже, чем его репутация, но Финниган пришел туда не ради еды. Они встречались здесь несколько раз за одним из столиков в глубине красивого зала, когда необходимо было обменяться информацией и заручиться взаимной поддержкой.

Ты отдаешь, и ты получаешь.

Ему нравились столы, накрытые скатертями в красно‑белую клетку, мягкие и в то же время хорошо прожаренные куски мяса, овощи в салатах – кажется, только что с грядки. Ему нравились и суетливые официанты, чуявшие, где пахнет чаевыми. Но больше всего ему нравилась просторная планировка: сразу было видно, кто входит и кто выходит, так что можно вовремя понизить голос так, чтобы не показаться испуганным.

Норман Хилл был на пятнадцать лет его старше. Приятный, сдержанный джентльмен, который, казалось, родился здесь, такие начинают учиться на сенатора еще в начальной школе. Теперь Хилл был худым, еще худее, чем Финниган его помнил, и он несколько раз порывался спросить, не болен ли тот, но удержался: глаза и лицо сенатора Нормана Хилла излучали ту же силу, что и всегда, он был из тех, кого люди слушают и кому доверяют. Социальный вес, подумал Эдвард Финниган, ничего общего не имеет с физическим.

Где‑то в середине разговора Финниган начал улыбаться. В первый раз после визита Вернона Эриксена он расслабился, почувствовал, как медленно опустились плечи, как расслабились мышцы шеи. Странным образом это казалось знакомо и даже вселяло уверенность. Вот так же сидели они восемнадцать лет назад в другом ресторане в паре сотен метров отсюда, и Финниган взывал о политическом давлении, чтобы власть надавила на прессу. В тот раз речь шла о семнадцатилетнем убийце, который лишил жизни школьницу на год моложе себя, и о том, чтобы создать общественное мнение и тем самым добиться самого строгого наказания, несмотря на то что убийца еще не достиг совершеннолетия. Сенатор Хилл тогда нажал на все рычаги, какие только мог, на те, о которых Финнигану приходилось слышать, и те, о наличии которых он стал догадываться лишь позже, пожив в квартале между Двадцать седьмой улицей и Северной Кэпитол‑стрит.

Эварду Финнигану не пришлось долго объяснять. Он жевал розоватый кусок говядины, запивал пивом, подливая себе из бутылки с европейской этикеткой, в то время как Хилл тыкал вилкой в салат «Цезарь» и заказывал еще минеральной воды. В самолете Финниган приготовил длинную речь о том, как важно укрепить веру в американскую судебную систему и доверие к партии, о необходимости постоянно подчеркивать важность смертной казни как средства устрашения и предотвращения преступлений.