А началось все с того, что они решили лечь на четыре часа раньше. Свен лег рядом с ней, и Анита спросила, в чем дело. Он понятия не имел, что она имеет в виду.

– Ты не такой, как обычно.

– Разве?

– Я знаю, что что‑то не так.

Сам он этого не сознавал. До тех пор, пока Анита не сказала. Тогда он действительно лег и попытался понять, что же это такое, почему мыслями он не здесь, он так и этак поворачивал вопрос и всякий раз получал один и тот же ответ.

– Шварц.

– Я не понимаю, Свен. Шварц?

– Наверное, это я о нем думаю.

– То, о чем ты рассказал, и впрямь страшно. Но, милый, неужели это надо тащить с собой сюда, в нашу спальню?

Он в самом деле хотел, чтобы она поняла. Дело в сыне Шварца. Когда Свен понял, что у того еще и ребенок есть, то увидел эту историю другими глазами. Потому что уже давно понял, чем все это может закончиться.

– Мне не важно, виновен он или нет.

– А должно было бы.

– Я думаю об этом ребенке.

– Ребенке?

– Вот думаю, как может такое быть? Ведь власти, приводя в исполнение смертный приговор, берут на себя право лишать ребенка одного из родителей.

– Это закон, Свен.

– Но ведь ребенок, ребенок‑то не виноват.

– Такие у них законы.

– И все же это не дает им права.

– Народ решил это демократическим голосованием. Как и здесь. У нас ведь есть пожизненное заключение. Или другие большие сроки, без права на свидание в течение нескольких лет. Ты же сам рассказывал. Или что?

– Это не одно и то же.

– Это именно то же самое. Для ребенка. Смертная казнь или отказ в свиданиях на… скажем, двадцать лет, в чем разница?

– Не знаю. Знаю только, что сынишка Шварца, мальчик, которому только что исполнилось пять лет, рискует навсегда потерять отца, если мы допустим, чтобы его выдали. Неужели ты не понимаешь, Анита? Всегда страдают близкие. Думаю, что сильнее всего мы наказываем именно родственников.

Так они лежали, пока не исчерпали все доводы, а потом вместе встали с кровати и пошли на кухню, сели за стол и принялись решать кроссворд, как поступали иногда. На Аните был его большой черный свитер, она была красива, и немного погодя, когда кроссворд был решен, а разговор о Шварце ничем не закончился, они снова вернулись в спальню, и он крепко обнимал ее, пока они любили друг друга. Потом она уснула, ее дыхание перешло в легкое похрапывание. Но Свен продолжал лежать без сна.

Эверт Гренс стоял с телефонной трубкой в руке и не мог решить, поставить ее обратно в гнездо на стене, где ей и место, или хряснуть что есть силы об стол, чтобы она разлетелась вдребезги. Он не сделал ни того ни другого. Просто выпустил ее из руки и отметил, что она упала на стул, на котором он только что сидел, потом распахнул дверь на балкон, босиком вышел на лед и почти двадцатиградусный мороз и под гул автомобилей, доносящийся со Свеавэген, рычал и ругался так, что чертям было тошно.

Босые ноги покраснели. Когда через несколько минут в кармане его зимнего пальто зазвонил мобильник, Гренс поспешил вернуться в холл.

Не так часто он разговаривал со своим начальником.

У Гренса был свой участок работы, и, если его не дергали, он работал лучше и эффективнее любого другого, так что с годами между ним и начальством сложилась негласная договоренность: не трогайте меня, и все будут довольны. А уж звонить вот так посреди ночи, он не мог припомнить, когда они в последний раз разговаривали в столь неурочный час.

– Я только что беседовал с государственным секретарем по международным делам Винге. Так что я знаю, что ты не спишь.

Эверт Гренс так и видел шефа перед собой. На десять лет моложе его самого, тщательно причесанный, в костюме, он немного напоминал ему Огестама, что‑то в них было общее – что‑то, что Гренс всегда узнавал и научился презирать.