Хелена Шварц не могла плакать. Морхауз объяснила, что остались еще некоторые задействованные инстанции, что в течение трех ближайших часов ожидается решение Апелляционного суда Шестого округа США и судьи Энтони Гленна Адамса из Верховного суда США – инстанций достаточно влиятельных, чтобы приостановить и отменить постановление об исполнении приговора в 21.00.

Потом Хелена села за стол в кухне, съела то, что уже два часа благоухало карри, и продолжала отвечать на вопросы сына о том, чего сама не в силах была понять, – что сегодня ему больше нельзя встретиться с папой, потому что папа уже не будет жить в том доме за высокой стеной, которую видно из спальни дедушки, что конечно он их всех по‑прежнему любит, но все же, возможно, больше домой не придет.

Вернон Эриксен не был готов. Вопрос был задан неожиданно, он не успел его продумать, не нашел подходящих слов, чтобы объяснить свой отказ.

– Я не могу сделать этого, Джон. Меня не будет среди зрителей.

Он взял руку Джона и слегка пожал ее.

– Я не присутствовал при казнях более двадцати лет. И никогда не стану. Я получил врачебное освобождение – всякий раз, когда того, кого я охранял, уводят на казнь, я остаюсь дома.

Джон поднялся, попытался пошевелиться в узкой камере, но им с Верноном и так в ней было тесно. Он нагнулся к решетке, взялся руками за металлические прутья, как поступал частенько, пальцы крепко сжали холодный металл, пока ладонь не побелела.

– Тогда я хочу, чтобы ты привел меня в порядок.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда я умру.

Джон посмотрел на сына похоронного агента. Они оба выросли в Маркусвилле, где свобода означала, что все знали всех. Единственное воспоминание о Джоне, ясно сохранившееся в памяти Вернона, маленький мальчик лет четырех держит папу Рубена за руку, их мама только что умерла, и они пришли в похоронное бюро. Вернон тогда еще работал на дому, это было в тот же год, когда построили тюрьму, и он принимал их в комнате, заставленной гробами.

Вернон наклонился и поднял поднос с нетронутой едой. Привести в порядок человека, который перестал жить. Словно это я распоряжаюсь жизнью и смертью. Он посмотрел на Джона, собрался уходить.

– Хорошо.

Он знал, что лжет. Если Джона действительно казнят, его там не будет. Но этого он говорить не стал.

– Хорошо. Я сделаю это.

На лице Джона, кажется, отразилось слабое облегчение.

– И еще одно, Джон.

Руки на решетке, пальцы сжали ее еще крепче.

– Не знаю, играет ли это какую‑нибудь роль теперь. Но я уверен, что ты невиновен. Я не верю, что ты убил дочку Финниганов. Так я считал с того первого раза, когда заговорил с тобой, и так же продолжаю думать сейчас.

Среда. Вечер,

18.00

Осталось три часа

На улице стемнело, Джон не видел этого, но все равно знал: в Маркусвилле день сменился вечером. Люди сидели на своих кухнях, большинство только что вернулось домой, лишь некоторые разбрелись по двум местным кабачкам, у них в городке это никогда не было принято. Джон вспомнил раннюю юность, энергию, кипящую в груди, и этот Маркусвилл, словно большой пластиковый пакет, в котором невозможно дышать. Джон рвался прочь, как и все его сверстники, жизнь начиналась у самого выезда из городка.

Три часа.

Джон скосил глаза на левую руку стоявшего поблизости охранника – буйная темная растительность, часы в корпусе из серебристого металла.

Осталось три часа.

Они ждали снаружи у камеры. Черные фуражки надвинуты на глаза, темно‑зеленые рубашки и брюки, начищенные до блеска черные ботинки.