Ему сразу полегчало. Злоба, которая постоянно жила в груди, немного поутихла, чуть‑чуть потеснилась, он снова смог напевать.

Горести любви не так серьезны,

Ведь любовь – веселая игра.

Он еще и насвистывал «Горести любви», 1964, фальшивя, пронзительный звук резал пространство в клочья.

Девочки, скорей утрите слезы,

Снова улыбнитесь, как вчера…

Десять минут. Все. Потом снова стук в дверь, кому‑то опять неймется. Гренс вздохнул, отложил папку, которую только что взял в руки.

Хермансон. Он жестом разрешил ей войти.

– Садись.

Гренс все еще не решил, как вести себя в этой новой ситуации. Но он был рад видеть ее. Молодая женщина, да ну, нет, не в том дело, конечно.

Это что‑то другое.

Он все чаще стал задумываться, не вернуться ли ему ночевать в свою большую квартиру, возможно, он там и выдержит.

Он мог бы просмотреть киноафишу в «Дагенс нюхетер» – это он‑то, не ходивший в кино со времен Джеймса Бонда и «Moonrecker», 1978! – да и на том фильме он вообще заснул, уж больно долго не кончались утомительные космические приключения.

Иногда Гренс подумывал: а не выбраться ли ему как‑нибудь на одну из тех дурацких торговых улиц в центре, не присмотреть ли себе новый костюм – дальше этого, правда, дело так и не заходило, но он ведь почти собрался.

Хермансон положила ему на стол листок формата А4. Мужское лицо, фотография на паспорт.

– Джон Шварц.

Мужчина лет тридцати. Черные короткие волосы, карие глаза, темная кожа.

– Изначальный владелец паспорта.

Гренс посмотрел на изображение, подумал о том человеке, который называет себя Джоном Шварцем и который, судя по рапортам Свена и Хермансон, а также тюремных охранников, находится в ужасном состоянии. Теперь это вообще никто. Для шведской полиции это человек без имени. С его необычным поведением, с его страхом, манерой колотить людей по голове; этот человек что‑то носит в себе, он откуда‑то ведь взялся.

Кто он? Откуда? Почему?

Расследование попытки убийства постепенно разрастается.

– Готовься к допросу.

Гренс, как обычно, беспокойно вышагивал по комнате – от письменного стола до потертого дивана, на котором частенько спал, и обратно к столу, потом снова к дивану.

– Ты сможешь заставить его говорить. Не Свен и не я, уверен, ты с этим справишься лучше нас, ты сможешь влезть к нему в душу.

Гренс остановился, сел на диван.

– Ты должна узнать, кто он такой. Я хочу понять, какого черта он тут делает. Почему вокалист танцевального оркестра прячется за фальшивым именем?

Он откинулся на спинку, тело привыкло к жесткой поверхности, как‑никак он пролежал на этом диване немало ночей.

– И на этот раз докладывай прямо мне, Хермансон. Я не желаю впредь получать сведения через Огестама.

– Тебя не было утром, когда я приходила.

– Но это я твой начальник. Это понятно?

– Если ты окажешься тут в следующий раз или с тобой можно будет как‑то связаться, я с удовольствием доложу тебе. Но если это будет невозможно, то я доложу тому прокурору, который руководит предварительным следствием.

Хермансон вышла в коридор разозленная и недовольная собой и направилась в свой кабинет. Но не успела она сделать и пары шагов, как вдруг повернулась, почувствовав, что не может не спросить еще об одном.

Она снова постучала в дверь, второй раз за двадцать минут.

– Еще одно.

Гренс так и сидел на диване. Он вздохнул, достаточно громко – чтобы она слышала, махнул рукой: дескать, продолжай.

– Я должна знать, Гренс.

Хермансон сделала шаг в комнату.

– Почему ты взял меня на эту должность? Как случилось, что я обошла всех полицейских, которые служили намного дольше меня?

Услышав ее вопрос, Эверт Гренс подумал: уж не издевается ли она над ним?

– Это так важно?

– Я же знаю, как ты относишься к женщинам‑полицейским.