Конечно, это был Вишенка. Он был мало похож на четырнадцатилетнего мальчика, с которым расстались, но мы со Светой сразу узнали его, не зрением, а сердцем. Он очень похорошел и возмужал не по годам. Ему можно было дать и восемнадцать, и тридцать лет. Однако что-то в нем настораживало. Возможно, странный оптический эффект создавали лучи почти закатившегося солнца, но что-то в его облике оставляло ощущение призрачности, воздушной легкости, хотя он был, безусловно, не менее реален, чем мы со Светланой. Наверное, естественным для нас движением было бы броситься к нему, обнять, прижать к груди, расцеловать, но мы этого не сделали. Словно наткнувшись на незримую стену, остановились и лишь пялились на него, глупо улыбаясь. Его это не удивило. Забавным, прежним, детским жестом он потрогал кончик носа.

– Папочка и мамочка, – произнес лукаво, – как же я рад вас видеть… Похоже, вы неплохо тут устроились?

От его голоса по моему позвоночнику прошел ток. Он говорил так, точно мы расстались пять минут назад. Света первая пришла в себя и строго спросила:

– Вишенка, может быть объяснишь, что все это значит?

– Что именно, мама?

– Ну… Почему ты тут сидишь? И что мы все здесь делаем?

Мысленно я одобрил ее вопрос, меня это тоже интересовало больше всего.

– Не понимаю, – он слегка переменил позу – почудилось, крыльцо съехало набок и сразу вернулось на место. – Что тебя не устраивает?

– Все, – сказала Света. – В первую очередь то, как ты разговариваешь. Как с какими-то недоумками.

– Мамочка, что с тобой? – засмеялся Вишенка, но не совсем искренне, и сам это, видно, почувствовал. – Ладно, давайте начистоту. Нам не оставили выбора, ни вам, ни мне. Или сидеть в дерьме, или выбираться. С этим вы, надеюсь, согласны?

– Может быть, нам нравилось сидеть в дерьме, – упорствовала Света. – Может, мы привыкли. Какое ты имеешь право решать за нас?

– Неправда, – сказал сын. – Никому не нравится, но е действительно привыкли. Люди привыкают к ошейнику, если нет сил освободиться. Но теперь с этим покончено. Теперь вы уже на свободе.

Светлана молчала, сраженная не словами, а непререкаемой властностью тона. Я слушал их с удовольствием, но пора было вставить свое веское отцовское слово, а то как-то они легко обходятся без меня.

– Наша свобода там, где ты, – возразил я. – Другой нам с матерью не надо.

– Так я же здесь.

– Не уверен. Мы не можем к тебе прикоснуться, и у меня ноги одеревенели. А у тебя, мать?

– Еще как! – пожаловалась Света. – Он просто издевается над нами.

– Мы как будто умерли, а собирались еще пожить, – добавил я. – Ведь нам бывало так весело иногда всем вместе.

– Здесь чудесная рыбалка, отец. И разве тебе не пришлось по вкусу пиво в зеленой бутылке?

– Откуда я знаю, вдруг завтра и это все отберут?

Он не ответил, ответ пришел сам собой, словно выткался из вечернего воздуха. Нет, это никто уже не отберет. Река, печной дым, покосившиеся заборы, поселение Малые Юрки – это невозможно отобрать. Это уже вечность.

– Вот видишь, отец, сам все понимаешь. И мамочка скоро поймет. Не о чем больше печалиться. Вы у причала.

– Ой! – пискнула Света и вцепилась в мою ладонь, потому что Вишенка начал вставать – и на мгновение вытянулся выше стрехи. Но это тоже нормально: он большой, мы маленькие. Потом повернулся спиной и вошел в дверь нашего общего дома.

– Финиш, дорогая, – сказал я, – все сказано и сделано. Узнать бы еще, кто такая Глафира?

Света прижалась ко мне.

– Хочешь, приготовлю на ужин твои любимые оладьи?

– Со сметанкой и с малиновым джемом?

– Конечно, родной.