— Возьми вопрос на рассмотрение, — сказал я словами взрослого. — Подумай.

Дед поднялся, потер подбородок, кивнул.

— Подумаю. Вот так сразу ничего не могу сказать.

— А и не надо сразу. Просто представь, что так ты зарабатывал тридцать тысяч в день, а будет шестьдесят. Ну да, десятка разойдется на зарплату и откуп коллегам, чтобы они тебя и твои точки прикрывали. Полтинник! И не надо торчать на рынке целый день. Пятьдесят долларов умножаем на три. Ну, как тебе?

— Как-то слишком сладко, — сказал дед.

— Это реальность. А теперь представь, что точек у тебя четыре. А? Берешь помощника с машиной, платишь ему, вот уже и таскать самому ничего не надо. Больше двух тысяч долларов в месяц, — последнее я сказал шепотом. — Если не проболтаешься о реальных суммах, никто и не догадается, что такие деньги можно зарабатывать на ерунде.

Дед сосредоточенно молчал и будто бы смотрел вглубь себя. Я продолжил:

— Здесь у меня на кофе суммы будут крутиться сопоставимые. И я бы еще раз сгонял к тебе на склады, чтобы посмотреть, почем там жвачки, батончики и прочая ерунда — брать на перепродажу. Наташке с Борисом тоже захочется заработать, а просто давать им деньги нельзя, это развращает.

— Согласен, — улыбнулся дед. — Откуда в твоей голове такие мысли?

— Это моя суперсила. — Я ему подмигнул.

Дед уселся в кресло с газетой, я вытащил пленку из шкафа на балкое, порезал на лоскуты и принялся через ткань утюгом клеить из нее пакеты. Килограмм фруктов они выдерживали плохо, швы расходились, но для кукурузы будут в самый раз.

— Что ты опять задумал? — косясь на меня, спросил дед.

Ответил я вопросом на вопрос, вспоминая Бузю:

— Дед, как думаешь, можно ли сделать людей из бомжат?

Он отложил газету, задумался.

— Это огромная работа. Можно, но не из всех. Справились же после революции и после войны. Но тогда эта проблема была на государственном контроле, а сейчас в стране все разваливается и гниет. Почти все беспризоники деградировали и сожгли мозги. Если и можно их перевоспитывать, то в колониях и, ломая об коленку и одновременно показывая, что выгоднее быть человеком, а не одичавшим щенком. Но… да что говорить, я некомпетентен в этом вопросе.

— Наш Ян — с улицы, Юрка, который у бабушки — тоже с улицы. И они меняются, — развил тему я.

— Начнем с того, что Ян — не уличный, он не влился бы в стаю. Чтобы туда влиться, надо делать, как все — нюхать, курить, пить спирт, а ему это не нужно. Что до Юрки — его вырвали из тлетворной среды. Насколько получилось, можно будет судить, когда он пойдет в школу и встретится со старыми приятелями.

Вечером дед ушел к знакомым и вернулся за полночь, а я лег спать в одиннадцать, потому что предстояло встать в шесть утра. Перед тем нажарил гренок детям, отварил кукурузу и замотал кастрюлю одеялом — чтобы не остывала. Какое дед принял решение, я узнаю только завтра в обед.

Едва сомкнул веки — оказался в белой комнате, которая уже стала родной, и сердце зашлось от радости: я все делаю правильно! Я на верном пути!

И снова вопрос: что я такого особенного совершил? Ведь я скорее не сделал, чем сделал. Все самое интересное и опасное — завтра.

Кто-то будто провел перышком между извилин, и пришла уверенность, что я делал то, чего не хотел, но что должен был. Возился с детьми, сжалился над Бирючьим Островом, не стал делать внушение маме, хотя мог бы, и это было бы выгодно. Именно поэтому реальности более важен я в таком виде: когда сам меняюсь, и эффект вмешательства возрастает.

Цифры на таймере — 04. 04.