Степан угрюмо посмотрел на меня и, видимо, стыдясь своей нерешительности, процедил сквозь зубы:

    -  Потом заберешь, еще будет и на нашей улице праздник!

    Столкнувшись с ним, в избу вбежали женщины и кинулись к раненному.

    -  Ваня! - закричала хозяйка, припадая к груди мужа. - Ванюша!

    -  Убери ее, - велел я Аксинье, - мне нужна вода и чистые тряпки.

    Конкретное задание отрезвило крестьянок, и они начали метаться по избе, подавая воду, подставляя корыто и полосуя на бинты холстину.

    Я промыл рану теплой водой. Пуля только пробороздила мягкие ткани, слегка царапнув по черепу. Обработать ее было нечем, остатки самогона допивали гости.

    -  Йод сможешь найти? - спросил я Аксинью.

    -  Ага, у Машки, кажись, есть, - ответила она, сглотнула слезы и умчалась.

    Когда я прижег найденным йодом рану, Иван Лукич застонал и открыл глаза:

    -  Что это было? - спросил он, морща от боли лицо.

    -  Вас ранили, лежите спокойно, - ответил я.

    -  Ваня! Ванюша! Живой! - опять заголосила Елизавета Васильевна, бросаясь к мужу.

    -  Не мешайте, пожалуйста, - попросил я ее, бинтуя мужу голову. - Вам нужно лежать, - на всякий случай проинструктировал и хозяина.

    -  Тот, который, что, в меня выстрелил, он за что это? - невразумительно спросил хозяин, когда я кончил с ним возиться. - За самогон?

    -  Он просто хотел вас напугать, но промахнулся, - ответил я.

    -  Что же это такое делается?! - жалобно спросил Иван Лукич, опуская голову на подушку. - За самогон человеков убивают!

    Мне ответить было нечего, и я промолчал. Нехорошее предчувствие, что еще ничего не кончено, меня не оставляло. Когда я выходил из амбара, продотрядовцы уже допивали трехлитровую бутыль самогона, или, как тогда называли такие емкости, «четверть». Я подумал, что, как только у них кончится напиток, следует ждать продолжения революционных действий. Однако, около получаса в амбаре было тихо. Потом оттуда грянула песня:

    Вставай проклятьем заклейменный,

    Весь мир голодных и рабов,

    Кипит наш разум возмущенный

    И в смертный бой идти готов.

    Весь мир насилья мы разрушим

    До основанья, а затем,

    Мы свой, мы новый мир построим,

    Кто был ничем, тот станет всем!

    После двух первых куплетов песня начала размываться и глохнуть. Скорее всего, дальше революционеры не знали слов. Мне показалось, что эти пьяные, нестройные голоса, таким образом вдохновляют себя на новые подвиги по разрушению старого мира. Я на всякий случай вышел в сени за топором и положил его под лавку, на которой лежал раненый. Чей-то высокий голос завел, было, «Удалого Хасбулата», но певца не поддержали. Я сел рядом с Иваном Лукичом, наблюдая за тем, что делается во дворе.

    -  Чего они там? - слабым голосом спросил он, когда я, чтобы лучше видеть, припал к стеклу.

    -  Собрались искать самогон.

    Действительно, из амбара вышли трое, кучерявый стрелок, низкорослый в кожаной куртке и чахоточный, которого я узнал по сутулой фигуре. Они начали о чем-то совещаться, временами показывая пальцами на избу. Разговора слышно не было, но понять о чем совещались соратники, было несложно - продолжить или нет выбивать из хозяина спрятанное зелье.