— В вагоне, когда везли в Освенцим, — Русин незаметно, одним пальцем, отвел с ресницы слезу. — Кольцо Олены… На свадьбу я подарил ей такое же, только на нем было выгравировано: «Юра», «Юра anno 1944».

— Будьте добры… Кольцо отобрали немцы?

— Обстояло иначе. Когда лагерь решили эвакуировать, сюда согнали чуть ли не целую армию. На каждом шагу — солдаты, жандармы. Всюду повозки, сторожевые собаки. Всех, кто мог передвигаться, гнали к железной дороге. Стариков, больных везли на фурманках. — Рассказ был прерывист, и Ненюков, и Молнар, так и не произнесший ни одного слова, понимали: каждый пропуск — дань памяти погибшим по дороге в Освенцим. — На товарной станции ждали вагоны. Ночь и следующий день мы провели в теплушках. Жара, нечем дышать. Из вагона не выпускали. Крик, слезы…

С минуту Русин молча курил.

— Человек, которому я отдал кольцо, стоял у дверей. Он говорил с солдатом, о чем, я не слышал. Только вокруг зашептали: «Соберите денег для шваба! У кого что есть! Нам позволят бежать!» Кроме кольца, у меня ничего не было. Другие тоже отдали последнее: деньги, медальоны. Появилась надежда. — Русин выбил свою маленькую трубку. — Когда стемнело, немец приоткрыл дверь… — Он помолчал. — Бежал один человек.

— Тот, что договаривался с часовым?

— На наши деньги он купил свободу. Часть ценностей отдал солдату, золото оставил себе. О нас он не сказал ни слова. Старик из Брегова стоял рядом и все слышал…

«Ничего невозможно скрыть, — думал Ненюков. — Удивительный закон сохранения информации. В теплушке, набитой смертниками, должен обязательно найтись человек, который передаст дальше: «Каинова печать на предателе!…»

— Нас интересует этот… бежавший! — сказал он.

Русин задумался:

— Собственно, я не видел его. В лагере он не был, хотя и появлялся за проволокой. В теплушку его сунули прямо на станции.

— Будьте добры, подробнее. Что значит — «появлялся за проволокой»?

— Организовывал побеги состоятельным людям. Я уже говорил. Режим на первых порах не отличался упорядоченностью, а этот человек имел связь с охранниками…

Вначале и потом, после организации лагеря, никто не знал толком, что и как будет. Говорили об отправке в Германию — угон гражданского населения вообще не прекращался, но в те последние месяцы принял особый размах — с облавами, с засадами на дорогах, со специально натасканными на людей собаками.

— …Заключенные называли его Теодором, Федором. Коррупция среди охраны была чудовищной, голова арестованного оценивалась в несколько сотен пенге. Охранники пропускали Теодора под проволокой, между конным двором и садовыми домиками. — Русин подбирал слова и события, чтобы не коснуться живой боли. — Откуда он, никто толком не знал. Я слышал, что из Текехазы. Говорил по-украински, по-немецки, отлично владел венгерским. Ему помогали два немецких солдата.

Обычно Теодор появлялся ночью. Приходил к женщинам, мужья или братья которых на воле ему заплатили, инструктировал, как вести себя. Утром появлялись его друзья-солдаты: «Мария Габовда, или Челеняк, или Клайн — в немецкую казарму мыть полы! Пусть идут с детьми!» Пропусков не писали. Солдаты гнали их на другой конец города, Теодор уже ждал…

Ненюков не сомневался: речь шла о Спруте. Видимо, эти операции и имел в виду напарник Сенникова, когда на допросе сказал: «С ним и немцы не могли ничего сделать. Он делал бизнес у них на глазах…»

— После войны не приходилось слышать о нем?

— Нет.