– Тут что, баня? – недоуменно спросила наша «шпалоукладчица».

В коридоре за дверью темно, жарко и влажно. Сэкиль щёлкнула фонариком, осветив облезлые стены и пар над полом. Жара страшная, градусов за пятьдесят. Или от влажности так кажется?

– Я бы в баньке попарилась, – сказала задумчиво Натаха, – люблю это дело. Особенно когда есть кому веничком отходить.

– Оу, это не похозе на сэнто, – ответила ей Сэкиль. – Это похозе на паровоз. Трубы, трубы…

По стенам проложены ржавые трубопроводы, где в драной теплоизоляции, а где и без. Котельная? Возможно, именно отсюда поступает горячая вода в наш душ. Впервые – на моей текущей памяти – мы нашли что то инфраструктурное, а не просто коридоры с комнатами. Может быть, это прорыв. Только куда?

– Осень зарко, – вздохнула Сэкиль и, ничуть не смущаясь, сняла через голову рубашку. Под ней ничего. Кроме сисек, разумеется. Кожа тут же покрылась мелкими бисеринками пота. Меня хватило метров на тридцать коридора, и я тоже снял футболку. Штаны не стал – мужик в трусах с пистолетом смотрится глупо.

– Селёдка костлявая, бесстыжая! – завистливо сказала Натаха.

– Раздевайся, зарко! – Сэкиль скрутила рубашку в плотный компактный валик и убрала в сумку.

– Потерплю! – упрямо ответила Натаха, утирая закатанным мокрым рукавом красное потное лицо.

– Ну и дура! – фыркнула азиатка.

– Сама ты дура…

– Хватит, – остановил их я, – пойдёмте уже.

Вскоре вышли к развилке – коридоры направо и налево, трубы, ветвясь врезками и плодонося вентилями, разбежались по сторонам, как древесная крона. Сгоны кое где сифонят паром, температура поднялась до едва переносимой. Ощущение, что мои яйца скоро будут вкрутую.

– Куда, Кэп? – Натаха тяжело сопит, но держится, даже рубашку не сняла.

Комплексует рядом с Сэкиль. Как будто без одежды сравнение станет слишком наглядным. А та и рада, как специально дразнится. Идёт рядом, светя фонариком и иногда касаясь меня бедром. Дверь, заклиненная вставленным снаружи в ручку газовым ключом. Натаха его вытащила и хозяйственно прибрала в чемоданчик.

За дверью пахнущий влажной горячей пылью душный тёмный чуланчик. Я не сразу понял, что тут кто то есть, – такая она чёрная. Чёрная, как калоша, мокрая, по пояс голая и почти неживая. Кто то примотал её цепью к трубе и оставил умирать от жары и жажды.

– Да чтоб тебя! – удивилась Натаха. – Экая сажа!

Негритянка открыла дикие глаза, оскалила белоснежные зубы и задёргалась в безнадёжной попытке порвать цепь.

– Да не сепети, дай глянуть… Погодь, хорошо прикрутили, только пилить. Да не дёргайся ты, попей лучше! Сека, дай ей компоту, – Натаха раздаёт распоряжения, примериваясь ножовкой.

Я подумал, что, может быть, её не просто так прикрутили, но ничего не сказал. Наша корпулентная мадам в порывах помощи ближнему неостановима, как вытатуированный на её левом бицепсе слоник. Да и что нам делать? Бросить чёрную бабу тут? Как то не по человечески. Лучше я её пристрелю, если что. По сравнению с тем, чтобы сдохнуть у раскалённой трубы, уже сойдёт за гуманизм.

– Вы… кто, блядь… – надо же, чисто по русски. Тут все более или менее изъясняются на языке осин. Кроме тех, кто принципиально не хочет.