Я отстегнул аптечку, ширнулся биоблокадой — через пару минут ожоги гореть перестали и начали чесаться — и хотел Укки тоже вмазать, но он отступил на шажок.

— Фог, — говорит, — прости, можно, я сам лучше?

А выглядит совершенно не блестяще.

Я говорю:

— У тебя руки трясутся, ты вену не найдешь. Да что ты от меня шарахаешься, как от волосни, съем я тебя, что ли? Будь ты посообразительнее, давно бы понял, что не съем. Ну все, малек, хватит истериковать, закатай рукав и дай руку.

Он скомкал платочки в крови, сунул в карман комбеза и принялся рукав задирать, а сам смотрит на меня странно, то ли улыбается, то ли снова собирается расплакаться. Я подумал, у него совсем нервы сдали, но тут же вспомнил, как он мне компьютер совал и уговаривал бежать и бросить его.

То ли святой, то ли совсем дурак…

Тогда Укки протянул руку, а рука, действительно, заметно трясется, мелкой нервной дрожью. Я диагност подключил, он тут же выдал "химические ожоги", "биотоксин в крови", "множественные травматические повреждения кожного покрова" и "нервное истощение". Тогда я ему стимуляторов смешал и наколол вместе с иммунопротектором, но рука у него так и дрожала, и лицо было такое же странное. И я говорю:

— Может, тебе дать культуры пожевать? Заживет, как на собаке…

— Не стоит, Фог, — отвечает. — Меня вырвет.

После стимуляторов обычно дико клонит в сон: организм запускает резервы, а это утомляет со страшной силой, надо восстанавливаться. И Укки глотал зевки и тер глаза, когда мы шли по этому поганому карнизу. За стену цеплялся, еле держался на ногах, даже налегке. А я боялся остановиться, потому что тут стоит на десять минут притормозить, как из камня прет всякая дрянь, которой симбионты как-то сообщили, что рядом отдыхает коварный враг.

Я Укки прекрасно понимал. Он был травмирован изрядно, к тому же сейчас иммуновостанавливающая химия ему кровь чистила — ясен перец, он через силу шел. В таком состоянии здравая мысль только одна — упасть и заснуть. Почти что на ходу спишь. Я по себе знаю, что это такое — короче, сочувствовал со страшной силой.

— Орел, — говорю, — ты, хотя бы, держись за меня, что ли. А то я боюсь, что ты с карниза навернешься.

Он притормозил, посмотрел на меня мутно, полулежа на стене, благо попалось пологое место, потер лоб и говорит, медленно:

— Не беспокойся… Фог, — и пытается скрыть, что зевнул. — Я в порядке… могу сам идти.

— Кончай-ка дурить, — говорю. — Ты мне за последнее время хуже смерти надоел со своей блажью и кодексом чести.

Делаю к нему шаг, а он — по карнизу шаг назад и прижимается к камню изо всех сил. Он даже проснулся, и держит руки перед собой, будто собрался сталкивать меня вниз, и говорит умоляюще:

— Фог, нет, нет. Не трогай меня, пожалуйста.

— Да что за дурь?! — говорю. — Что ты, растаешь, что ли, если тебя тронуть? Что-то я за тобой ничего такого не помню. Успокойся, обопрись на меня и пошли уже.

А он:

— Нет, нет, тебе и так тяжело, я сам дойду, все в порядке, — и пятится.

— Замри!! — рявкаю. — Там же пропасть, дубина! Вниз с ветерком захотел? Чтобы гаврикам было чем культуру закусить?

Остановился.