Нэбби Адамс, снисходительный к слабости окружающих, принес холодную курицу и пироги со свининой, банки ветчины, куски сыра, булки, подтаявшие пачки масла, фрукты, мармелад, банки с маринованным луком, грибы в банках, инжир, шоколад, леденцы от кашля, суп в банках, голландские сигары, креветок в банках, копченую лососину, паштет в банках, крутые яйца, кусок мяса для истекавшей слюной собаки, радостно подметавшей хвостом лестницу.

— Захотела пойти, — объяснил он. — Выскочила из окна, черт возьми, и поплыла за нами. Поэтому пришлось втащить ее в лодку.

Сидели в креслах без чехлов в лишенной картин, лишенной книг квартире. Только групповой снимок, доставленный утром почтовой лодкой, слишком запоздавший для укладки в ящики и коробки.

— Старший класс, — сказал Краббе, — а вон я в центре в первом ряду.

— Что это за китаец с черным глазом? — спросил Нэбби Адамс.

— Myco далам селимут, — сказал Краббе. — Враг под покрывалом. Только его больше нет. Уехал в Сингапур. Там больше возможностей в китайских школах.

Раздались далекие выстрелы.

— Все свое, — сказал Нэбби Адамс. — Даже в Сочельник не унимаются. — В бутылочные пробки вонзились штопоры, вытащили, откупорили. Пили все из пивных стаканов.

— Значит, решили, Нэбби? — сказал Краббе.

— Да. Вернусь в Бомбей. Там осяду. Нету другого такого места.

— Но что будете делать? — спросила Фенелла.

— Да фактически ничего, миссис Краббе. Просто жить буду. Нету другого такого места, как Бомбей.

— Там пить нельзя, — сказал Краббе. — Сухой закон.

— Ну, — сказал Нэбби Адамс, — на самом деле мне можно. — Смотрите. — И вытащил из набитого деньгами бумажника смятое письмо. Краббе разгладил его и прочел:

«Сим удостоверяется, что предъявитель сего признан алкоголиком и имеет право на приобретение опьяняющих напитков в любом отеле, где он их потребует.

П. Вивекананда, бакалавр медицины, бакалавр хирургии, Мадрас».

— Если захотите выпить, когда будете в Индии, миссис Краббе, — серьезно сказал Нэбби Адамс, — просто получите такую бумажку. Не будет никаких проблем.

Они пили и ели. Нэбби Адамс довольствовался кусочком сыра и кусочком хлеба. Алладад-хан рвал курицу зубами.

— Меня просто тошнит, на него глядя, — сказал Нэбби Адамс, — когда он вот так жрет. Что бы ни делал, никакой умеренности. А ведь я ему до всего этого выхлопотал три проклятые нашивки, потому что мне требовались лишние деньги, которые он получил бы. И никакой благодарности, черт побери. — Он долго говорил на урду. — И в Бомбей со мной ехать не хочет. Говорит, тут останется. Ох, — сказал Нэбби Адамс, — кстати, вспомнил. Вы оба к нам с ним по-настоящему хорошо относились. И берегли для меня тот билет, чтобы я его не потерял, черт возьми. Ну, получите десять процентов. Это только справедливо. Тридцать пять тысяч. Я их на ваше имя в банк уже положил.

— Но мы правда не можем…

— Это страшно любезно, но…

— Вы всегда говорили, что хотите вернуться домой, открыть школу, паб, еще чего-нибудь. Ну, вот вам шанс. Что такое для меня тридцать пять тысяч?

— Страшно мило, — сказала Фенелла, — но на самом деле…

— Не думаю, будто она сейчас хочет ехать домой, — сказал Краббе. — Здесь хочет остаться.

— Да, — сказала Фенелла. — Хочу здесь остаться.

— Ну, деньги все равно возьмите, — сказал Нэбби Адамс. — Замечательно, черт побери, можете их профукать.