— У меня на подобные вещи времени никогда нет, капрал.

— Нет Бога, кроме Аллаха, — выругался Алладад-хан. — Никогда не научишься?

— Но у меня возможности не было ходить в вечернюю школу. Дома столько всяких дел.

— Не будем больше говорить, — сказал Алладад-хан, останавливаясь, чтоб медленно продвинуться на несколько дюймов по водам потопа. — Жди здесь. Мы скоро вместе с туаном пойдем к большому школьному зданию на холме. Приготовься взять на борт много баранга. Сегодня у христиан большой день. Называется Сочельник. Празднуется рождение пророка Исы.

— Поэтому сегодня выходной.

— Да. И завтра. Предупреждаю тебя, дома делай как можно меньше. Нам надо, чтобы ты был готов к дальнейшей работе. Повези своих жен погулять по реке. Ты вступаешь в тот возраст, когда надо силы беречь.

— Да, капрал, — согласился Касым.

17

Вечер Сочельника обещал расцвести и красиво поблекнуть над водами. Сквозь дождевые тучи на западе пробился теплый свет, осветил волосы джунглей, радужно расцветил туманные дебри на вершинах гор. Краббе с женой стояли высоко над городом, забравшись на крышу покосившейся дозорной башни, глядели на залитые водой улицы, на огромную вспухшую реку, на скользившие или пыхтевшие на ней суда. Даже внизу, под самым верхним пролетом каменной лестницы, прыгали и плыли лодчонки. В одной из них знакомая фигура ехала на буксире домой. Краббе махнул, и фигура махнула в ответ с тонким смехом, слабо прозвеневшим над мокрой пустыней.

— Мисти лулус! Хе-хе-хе-хе!

Потом, по-прежнему улыбаясь, хихикая, унеслась к жене, к семерым детям, к крыше крошечного затопленного дома.

— Сочельник, — сказала Фенелла. — Холодные улицы, теплые пабы, возбужденные дети. Дружеские чувства в коротком нереальном пространстве, тосты, хлопки по спине. Ради того, чего они даже не понимают, не говоря уж о вере. И колядки. — Запела, немузыкально, не попадая в мелодию:

Когда вырастут плющ с остролистом

Выше самых высоких деревьев…

Потом закрыла лицо руками, всхлипнула. Краббе успокоил ее.

— Здесь это никакого значения не имеет, — сказал он. — Это земля более молодого пророка. Но, кем бы он ни был, вполне мог тут родиться, в более подходящем месте, чем среди зимних снегов. Тукай кричат «ату» сворам в кампонгах, дети глядят из дренажных канав, — хотя это, конечно, сейчас невозможно, — поиски комнаты в китайских гостиницах. Потом лимбу в сикхских яслях, роды в запахе навоза.

— Ничего не могу поделать, — сказала Фенелла, утирая глаза. — Всегда одно и то же. Наверно, что-то связанное с утратой невинности.

Быстро замерцал блик света, словно спущенная со спиннинга леска. Снизу послышалось приближавшееся пыхтенье и оклик:

— Эгей!

Краббе с Фенеллой взглянули вниз, увидали причаливший к ступеням катер, огромного мужчину, раздраженно разговаривавшего на урду, несколько ящиков, перегруженное суденышко.

— Эгей!

— Проклятая штука чуть не перевернулась, — донеслось издалека ворчание. — Пришлось выбросить за борт один чертов ящик «Якоря».

— Я спущусь, помогу! — крикнул Краббе.

Труд был медленный, потный — таскать вверх по лестнице ящики пива для Нэбби Адамса, шерри для Алладад-хана, шампанского для четы Краббе, к почти пустой квартире. Пансионных боев призвали на помощь. Нэбби Адамс царственно распределял благодарность.

— Терима касен, туан.

– Терима касен.

— Терима касен банъяк, туан.

– Сама, сама, — сказал Алладад-хан.

— Самсу самсу, — сказал Нэбби Адамс. — В любом случае, чем он себя возомнил, черт возьми? Это мои распроклятые деньги, а не его.