|
— А мальчик? — Он чудесный. — Он умеет говорить? — Да, разумеется. Уинстон, скажи своему папе «привет». Мальчик молчал. — Уинстон, скажи что-нибудь папе, — повторила она. Мальчик все не отвечал. — Ничего, — сказал Дил. — Ему нужно некоторое время, чтобы привыкнуть. Он меня не помнит. Это естественно. — Так ты был в Канаде? — Да, я же говорил. — Я не была уверена, — сказала она. — Я знаю. Я вошел с американцами, примерно год назад. Впрочем, не имеет значения, где я был и с кем. В любом случае, было погано. — Понятно, — сказала она. Но Дил видел, что ей ничего не понятно. И он не винил ее: он поддался тогда порыву, захотел приключений, захотел принять участие в грандиозном событии, отправиться в путешествие в Канаду — и оставил семью здесь, без поддержки, считая, что здесь жизнь проходит мимо. А настоящая жизнь была именно тут — он этого тогда не понимал. Мэри Лу встала, убрала кое-что со стола, добавила ему еще бобов, достала из духовки свежий кукурузный хлеб и положила рядом с бобами. Он следил за каждым ее движением. Лоб у нее слегка вспотел, и волосы чуть липли к нему, как влажное сено. — Сколько тебе сейчас лет? — спросил он. — Сколько мне лет? — Она вернулась на свое место за столом. — Дил, ты прекрасно знаешь сколько. Двадцать восемь — больше, чем когда ты уехал. — Мне стыдно признаться, но я забыл, когда у тебя день рождения. Не помню, и все. Я даже не представляю, сколько лет мне самому. Она назвала ему даты их рождений. — Теперь буду знать, — сказал он. — Я… Я думала, ты умер. Она сказала это уже в который раз с тех пор, как он вернулся. — Я не умер, Мэри Лу, — ответил он. — Я все еще живой, из плоти и крови. — Да-да. Да, конечно. Она не ела то, что лежало у нее на тарелке. Просто сидела и смотрела на него, будто ждала какого-то подвоха. — Кто сделал крышу для колодца? — спросил Дил. — Том Смайтс. — Том Смайтс? Он же еще совсем ребенок! — Нет, он не ребенок, — сказала она. — Ему было восемнадцать, когда ты уехал, и он уже тогда не был ребенком. — Я так не считаю, — ответил Дил. После обеда она принесла ему его старую любимую трубку, он нашел плетенное из тростника кресло-качалку там, где всегда, поставил снаружи, сидел и качался, глядя на деревья и куря трубку. Он думал, и думал, и снова думал — и все равно ни на шаг не приблизился к тому, чтобы разрешить свои сомнения. Она была его женой — но он отсутствовал много лет, и вот теперь он вернулся и хотел, чтобы все было как раньше, но он не помнил — как было раньше… Он знал, как делается то, что ему хотелось сделать, — но он не знал, как заставить ее любить себя. Он боялся, что она будет воспринимать его как паршивую кошку, которая влезла без приглашения в окно и улеглась на постели, ожидая, что ее приласкают. Он сидел, курил, думал и качался. Курил и качался. Мальчик вышел из дома и стоял чуть поодаль, наблюдая за Дилом. У парнишки были золотые волосы — как у матери, и он был довольно крепким для своего возраста. У правого уха что-то вроде родинки — как будто ягодка земляники, на линии челюсти. Дил не помнил этой родинки. Конечно, мальчик был совсем маленьким, когда он видел его в последний раз, но Дил не помнил, чтобы у него была эта родинка. Впрочем, Дил не помнил слишком многих вещей, за исключением того, что хотел помнить. Кое-что он помнил. |
