|
А если Юля записает штанишки, а мытье рук, сопли, ей нужны овощи, всегда раскрывается по ночам, спит голенькая. Уже нет на Машеньке туфель, на ней солдатские ботинки, у одного ботинка оторвана по-дошва. Неужели это она, Мария Константиновна, что читала Блока, училась на филологическом, тайно от Андрея писала стихи. Маша, бегавшая на Арбат записываться к парикмахеру Ивану Афанасьевичу – Жану, Машенька, умевшая не только книжки читать, но и борщ варить, и печь торт-наполеон, и шить, и ребенка вскормившая. Маша, всегда восхищенная Андрюшей, его тру-долюбием, скромностью, и восхищавшая всех вокруг тем, что так преданно любила Андрюшу и Юлю, Маша, что умела и плакать, и насмешницей быть, и выгадывать копейки. А эшелон все идет, у Маши начинается тиф – голова мутная, темная, тяжелая. Но тифа нет, она здорова. И снова здесь, в эшелоне, надежда нашла дорожку к ее сердцу. Вот доехали до ла-геря – и ей крикнут: «Любимова, выйди из рядов, тут на тебя пришла телеграмма, освобожде-ние», – ну и так далее, и тому подобное: она едет в Москву пассажирским поездом, и вот Софри-но, Пушкино, и вот Ярославский вокзал, она видит Андрея, и на руках у него Юля. И надежда заставляет ее томиться – скорее бы доехать до конечного сибирского пункта, получить телеграмму об освобождении. Как спешат худенькие ноги Юли, она бежит рядом с за-медляющим ход вагоном. Вот она, ограбленная воровками, сошла с эшелона – она прячет мерзнущие пальцы в рука-ва засаленного ватника, голова ее повязана грязным мохнатым полотенцем. А рядом стеклянно скрипят по снегу туфли сотен московских женщин, осужденных к десяти годам лагеря за недо-несение на своих мужей. Шагают ноги в шелковых чулках, спотыкаются туфли на высоких каблуках. Маше завиду-ют – она ехала в вагоне с воровками, а не с «женами», ее обокрали, но теперь у нее ватник, в бо-тинки можно напихать бумаги и тряпья. Спотыкаются, спешат, падают жены врагов народа, торопливо собирают узелки, рассы-павшиеся по снегу, но плакать боятся. Маша огляделась: за спиной станционный сарай, товарные вагоны, как красные бусы на белоснежном теле, а впереди разворачивается темная змея – женский этап, кругом штабеля при-сыпанной снегом древесины, конвой в сказочно теплых полушубках, гавкают овчарки в теплой, густой шерсти. А упоительно чистый после двухмесячного эшелона воздух злее бритвенного лезвия. Поднялся ветер, сухой снежный дым понесло по целине, голова колонны утонула в белой мути. Холод хлещет по лицу, по ногам, голова у Маши кружится. И вдруг сквозь усталость, сквозь страх обморозиться и получить гангрену, сквозь мечту попасть в тепло и помыться в бане, сквозь оторопь перед грузной старухой в пенсне, лежащей на снегу с каким-то странным, глупо капризным лицом, увидела двадцатишестилетняя Маша в снежном тумане свою лагерную судьбу… а на прежней судьбе, за спиной ее, за тысячи верст, в Спасопесковском переулке висит, болтается сургучная печать. Из тумана стали видны вышки, стражники в тулупах, распахнутые ворота. Вот в этот миг Маша одинаково ясно увидела две свои жизни: ту, что ушла, другую, что пришла. Она бежит, спотыкается, дует на заледеневшие пальцы, и безумство надежды не оставляет ее – вот дойдут они до лагеря, там ей скажут о пришедшем освобождении. Потому она и бежит так, задыхается от спешки. Какая нелегкая была у нее работа! Как болел у нее живот, ломило поясницу от недозволен-ной женщине, непомерной тяжести комьев извести, а носилки и пустыми казались чугунными; как тяжелы лопаты, ломы, доски, бревна, баки с грязной водой, параши, полные нечистот, мно-гопудовые груды мокрого стираного белья. Как тяжела была дорога в предутреннем мраке к месту работы, как тяжелы были поверки в слякоть и стужу; какой тошной и какой желанной была кукурузная болтушка с лоскутом требу-хи, с поганой, липнущей к небу рыбьей чешуей; как подло, безжалостно воровали в бараке, ка-кие нехорошие разговоры шли ночами на нарах; какая мерзкая возня, шепот и шуршание; каким всегда желанным был черствый, тронутый сединой, черный хлеб. |
