|
Почти все разоблаченные в фельетонах были евреями, и газеты с особой старательностью приводили их имена и отчества: «Сруль Нахманович… Хаим Абрамович… Израиль Мепделе-вич…» Если в рецензии критиковалась книга, написанная евреем, носящим русский литератур-ный псевдоним, то рядом в скобках печаталась еврейская фамилия автора. Казалось, в СССР од-ни лишь евреи воруют, берут взятки, преступно равнодушны к страданиям больных, пишут порочные и халтурные книги. Николай Андреевич видел, что фельетоны эти нравятся не только дворникам и пьяным пассажирам пригородных электричек. Его эти фельетоны возмущали, но в то же время он раз-дражался против своих друзей евреев, относившихся к этим писулькам так, словно пришел ко-нец света. Они жаловались, что талантливую еврейскую молодежь не принимают в аспирантуру, что евреев не принимают на физический факультет университета, не берут на работу в министерства, в тяжелую да и в легкую промышленность, что кончивших вуз евреев засылают на особо далекую периферию. Говорили, что под сокращения попадали почти всегда одни лишь евреи. Конечно, все это действительно было, но евреям мерещился какой-то грандиозный госу-дарственный план, обрекавший их на голод, вырождение, гибель. А Николай Андреевич считал, что суть дела просто в неприязненном отношении к евреям части партийных и советских работников и что отделы кадров и вузовские приемочные комиссии никаких инструкций но поводу евреев не получают. Сталин не был антисемитом и, вероятно, не знал об этих делах. Да и не одни только евреи пострадали, досталось и старцу Чурковскому, и Пыжову, и Ра-дионову. Мандельштама, возглавлявшего научную часть института, сделали сотрудником в том же отделе, где работал Николай Андреевич. Он все же мог продолжать работу, а докторская степень давала ему возможность получать большое жалованье. Но после того, как в «Правде» появилась редакционная без подписи статья о театральных критиках-космополитах – Гурвиче, Юзовском и других, издевавшихся над русским театром, на-чалась широкая кампания по разоблачению космополитов во всех областях искусства и науки, и Мандельштама объявили антипатриотом. Кандидат наук Братова написала в стенной газете ста-тью: «Иван, не помнящий родства»; она начиналась словами: «Из дальних странствий возвра-тись, Марк Самуилович Мандельштам предал забвению принципы русской советской науки…» Николай Андреевич поехал к Мандельштаму домой, тот был тронут, печален, и его над-менная жена уж не казалась такой надменной. Они пили водку, Мандельштам ругал матерными словами Братову – свою ученицу, запустив руки в волосы, горевал, почему его учеников, талантливых мальчиков евреев, гонят из науки. – Что ж, им в палатках галантереей торговать? – спрашивал он. – Да не нужно волноваться, будет работа у всех, и у вас, и у Хавкина, и даже у лаборантки Анечки Зильберман, – шутливо сказал Николай Андреевич, – образуется, у всех будет хлеб, да еще с икоркой. – Боже мой, – сказал Мандельштам, – разве речь об икорке, речь о человеческом достоин-стве. Но насчет Хавкина Николай Андреевич ошибся, с Хавкиным дело повернулось в плохую сторону. Вскоре после того, как в газетах появилось сообщение о врачах-убийцах, Хавкнна аре-стовали. Сообщение о том, что ученые медики, артист Михоэлс совершили чудовищные преступле-ния, потрясло всех. Казалось, черный туман стоит над Москвой и заползает в дома, в школы, за-ползает в человеческие сердца. В заметке «Хроника» на четвертой газетной полосе было сказано, что все обвиняемые вра-чи признали на следствии свою вину, – значит, нет сомнения – они преступники. И все же это казалось немыслимым, трудно было дышать, заниматься своим делом, зная о том, что профессора, академики стали убийцами Жданова и Щербакова, отравителями. Николай Андреевич вспоминал милого Вовси, замечательного актера Михоэлса, и казалось невероятным, немыслимым преступление, в котором их обвиняли. |
