|
И такой же оборван-ный, небритый, зимой в плаще с оборванными пуговицами, он, ведающий украинской юстицией, выходил из автомобиля, шел в свой наркомовский кабинет. Он казался беспомощным, не от мира сего, но люди помнили, как его молитвенно слушали на буйных фронтовых митингах, как шли за ним под огнем врангелевских пулеметов. Он был проповедником, апостолом и бойцом всемирной социалистической революции. Ради революции он, не колеблясь, был готов отдать свою жизнь, любовь женщины, всех близких своих. Одного лишь он не мог бы отдать – счастья, пожертвовав ради революции всем, чем дорожит человек на земле, взойдя ради нее на костер, он был бы счастлив. Грядущее мировое царство казалось ему бесконечно прекрасным, и ради него Меклер го-тов был на самое беспощадное насилие. Сам он по природе своей был человеком добрым, комара, сосавшего его кровь, он не хло-пал ладонью, а деликатным щелчком сгонял с руки. Клопа, пойманного на месте преступления, он заворачивал в бумажку и выносил на улицу. Его служба добру и революции была отмечена кровью и беспощадностью к страданию. Он, в своей революционной принципиальности, засадил в тюрьму отца, дал против него показания на коллегии губчека. Он жестоко и хмуро отвернулся от сестры, просившей защиты для своего мужа-саботажника. Он в кротости своей был беспощаден к инакомыслящим. Революция казалась ему беспо-мощной, детски доверчивой, окруженной вероломством, жестокостью злодеев, грязью растлите-лей. И он был беспощаден к врагам революции. На его революционной совести было одно лишь пятно – тайно от партии он помогал старухе матери, вдове расстрелянного карательными органами человека, и, когда она умерла, дал денег на ее похороны по религиозному обряду – такова была ее последняя жалкая воля. Его словарь, мышление, поступки имели своим истоком книги, написанные во имя рево-люции, революционное право, революционную мораль, поэзию революции и ее стратегию, по-ступь ее солдат, ее прозрения, ее песни. Ее глазами смотрел он на звездное небо и на апрельскую листву берез, из сладчайшей чаши ее пил он прелесть первой любви, в ее мудрости познавал он борьбу патрициев и рабов, феодалов и крепостных, классовые битвы заводчиков и пролетариев. Она была матерью, нежной возлюбленной его, его солнцем, его судьбой. И вот революция посадила его в камеру внутренней тюрьмы, выбила ему восемь зубов, стуча на него офицерскими сапогами, матерясь, обзывая его пархатым, требовала, чтобы он, сын, возлюбленный и апостол ее, признал себя ее тайным отравителем, ее смертным ненавистником. Конечно, он не отрекся от нее, не дрогнула даже на миг его вера на сточасовых допросах, не дрогнула, и когда, лежа на полу, он видел начищенный, блестящий носок хромового сапога у своего окровавленного рта. Груба, тупа, жестока была на этих многосуточных, пыточных допросах революция, неис-товство вызывали в ней верность и кроткое терпение большевика Льва Меклера. Вот так приходит в бешенство хозяин, желающий отогнать неотступно следующую за ним дворнягу. Он сперва ускоряет шаги, потом кричит на нее и топает ногами, потом замахивается на нее, швыряет в нее камнями. Она отбегает, останавливается, а когда хозяин, пройдя сотню шагов, оглядывается, он видит, как неотступно и неизменно, торопливо прихрамывая, ковыляет за ним искалеченная собака. И самым отвратительным и ненавистным для хозяина в ней были ее собачьи глаза: крот-кие, грустные, любящие, фанатически преданные. Эта любовь вызывала ярость хозяина, собака видела эту ярость и не могла понять, почему она. Она не могла понять, что, совершая в отношении ее невиданную миром несправедливость, хозяин хотел хоть немного успокоить свою совесть. Ее кротость, ее преданность доводили его до умопомрачения, он ненавидел ее за эту любовь больше, чем волков, от которых собака обороняла дом его молодости. Грубостью он хотел заглушить ее любовь. Она шла за хозяином, потрясенная его внезапной, необъяснимой жестокостью. |
