Я не издаю ни звука.

Стою очень тихо.

Все это получается непроизвольно. Я просто зачарован тем, как они разговаривают друг с другом, так тихо, но со стороны все равно видно, что в воздухе вокруг них звенит что то очень важное. Кажется, что если вытянуть между ними руку, то воздух порежет ее своим напряжением и теплом.

– Я до сих пор не могу в это поверить, – шепчет Реджи, стирая одинокую слезинку с лица. Она сидит очень прямо, ее голос охрип, и я чувствую за нее невероятную гордость, хоть и не понимаю, что происходит. Почему они разговаривают так интимно и близко, словно всего остального мира не существует? – Каковы были шансы… Что мы встретимся именно так и сейчас? Словно все… я не знаю. Словно все это сон.

– Я хотел написать тебе. Как то связаться с тобой. Много раз, – очень серьезно говорит Пьер, потирая подбородок. – Я мечтал о встрече с тобой. Представлял, как ты приезжаешь на лето в Париж, и мы болтаем с тобой до рассвета. Я так люблю тебя и твою мать, Реджина. Люблю до сих пор. Но именно потому я и молчал, даже когда подозревал, что смогу снова воссоединиться с тобой.

– Если бы ты любил меня, то не уехал бы.

– Если бы я остался, то на вас с матерью легло бы пожизненное клеймо стыда и позора. Я сел бы в тюрьму – абсолютно заслуженно, разумеется, – а ты бы осталась без денег и прослыла дочерью ублюдка, который обманул сотни людей. Я уехал, потому что не хотел запятнать твое имя. И ваши жизни. Так было правильно: твоя мама встретила нового близкого человека – порядочного врача, – а ты выросла самой красивой женщиной, которую я когда либо встречал.

– Но почему ты потом не связался с нами? Или хотя бы со мной. – Реджи хмурится, и я впервые слышу в ее голосе горечь. Но ее можно понять.

Пьер – это ее отец.

Пьер – это Дрог Лапенус.

Пьер – это мужчина, который бросил ее и ее мать.

Он опускает голову, которая дрожит, как и все его тело.

– Я написал тебе письмо. Могу показать. В ту неделю, когда я его написал, у меня диагностировали болезнь Паркинсона. Мое состояние уже было плохим, и врачи сказали, что оно начнет еще сильней ухудшаться. И не ошиблись. Я еле функционирую. Я купил конверт, купил марки, но когда дошло до того, чтобы отправить письмо, я просто не смог этого сделать. Я не смог просто вывалить все это на тебя. Мою болезнь. Мои проблемы. Мое ухудшающееся здоровье. Как удобно было бы для меня – человека, у которого нет никого в этом мире – обратиться к дочери, когда я обнаружил, что больше не могу функционировать, как нормальный человек. Но я не хотел, чтобы ты испытывала вину, волновалась или расстраивалась. Я не хотел делать свою проблему твоей. Я не хотел, чтобы ты чувствовала себя обязанной навестить меня или, что еще хуже, заботиться обо мне. И не хотел, чтобы ты жалела меня. Уж лучше остаться у тебя в памяти здоровым подонком, нежели умирающим стариком, который даже номер телефона может набрать только с седьмой попытки. Я не связался с тобой ради тебя, Реджина. Честное слово.

Логика странная, но в словах Пьера есть свой смысл. И я страшно рад, что Реджи жива и не пришла на работу лишь потому, что заговорилась с отцом, а не была похищена, изнасилована, расчленена и сброшена в Средиземное море.

Реджи качает головой, а Пьер замечает вдруг боковым зрением мой силуэт и поворачивается ко мне.

– Реджи, – кое как произношу я. На Пьера мне сейчас наплевать. Меня волнует только ее эмоциональное состояние. Она резко вскидывает голову и, встретившись со мной взглядом, грустно улыбается.

– Предсказательница забыла добавить к своему пророчеству это, – тихо произносит она.