— Неужели ты хочешь переделать человеческие натуры? — изумился я.

   — Хотя б рога обломать тем натурам, которые бодают правду.

   — Человеческую натуру не изменить. Это большая сила.

   — А я что — слабый?

   — Не сильнее людского консерватизма.

   — Ерунда еловая! Сильный борется со слабым…. Да зачем сильному с ними бороться? Они ж и так слабые. Нет, шишки-едришки, сильные бьют не слабых, а непокорных.

   Я вздохнул, теряя и нить разговора, и заданную себе цель. Не спорить мне надо, а отвращать его от выходок на собрании. Но я не знал, как это сделать и чем его прошибить. Какой веселый человек придумал, что в спорах рождается истина? В спорах рождается злоба.

   — Детей бы пожалел. Ведь умрешь не своей смертью! — сорвался я с тормозов.

   — Зато ты доживешь до сотняги, — усмехнулся он. — Ненужные люди живут долго.

   — Как это… ненужные? — тихо спросил я.

   — Ты в брюках?

   Какая-то глупая, ничего не подозревавшая сила толкнула меня оглядеть свои штаны и согласно кивнуть.

   — А не мужик, — заключил Пчелинцев. — Коли на покорность меня подбиваешь.

   — То есть как не мужик?

   — Леший тебя знает… Умудряешься обличье иметь мужское, а душу бабью.

   Видимо, лицо мое побледнело, — дважды за день сказали в этом доме, что я не мужчина. И хотя разум меня удерживал, обида была сильней. Я встал и пошел к воротам, пьяно задевая за сосенки.

   Пчелинцев меня не вернул.17

   Мне казалось, что осень все разгорается.

   Листья выжелтили почву под яблонями ровным непокойным огнем. За оградой рыжела усыхающая трава. Под соснами обжигали взгляд вечные папоротники. А когда вечерами багровело небо, то пламенный воздух опускался на розовую землю. Как-то случайно забредя в Первомайку, я сощурился от золота — песчаная улица была выстелена кленовыми листьями и затоплена уходящим, остывающим и поэтому очень красным солнцем.

   Меня опять утянуло в сосняки.

   Пожалуй, осень я видел впервые — без асфальта и водостоков, без прелых куч сграбленных листьев и эскимошных палочек в лужах. Первая в жизни осень… Воспета ли она? Вряд ли. Обычно поют о веснах — об ожидании будущего, о предчувствии любви, о биении сердца и цветении природы. А первая в жизни осень? Увядание природы, грусть разума, осмысление прошлого, самопознание… Или самопробуждение? Осенью-то? Что ж, если весна стучится в сердце, то осень трогает разум.

   Конечно, к Пчелинцевым меня тянуло, но я выдерживал принцип. И ходил меж сосен, думая о ссоре, о своей обиде, о работе, оставленной за лесами…

   Пчелинцевы, словно сговорясь, отказали мне в мужественности. Но не это теперь трогало, а последние его слова… Ненужные люди живут долго. Я знавал девяностолетних, давших стране несчитанно много; я знавал сорокалетних, спаливших свою жизнь водкой или дурью… Да и что Пчелинцев полагал за нужность — небось работу в лесу?

   Этот афоризм логика одолевала. И вроде бы все. Но почему в кухне я выпалил Агнессе, что моя диссертация худая, не стоящая того, чтобы за нее бороться? Откуда всплеск этой совести? И с какой стати я принял к сердцу этих ненужных людей, долго живущих?

   Память, омытая кислородом сосняков, окоемно пробежалась по моей жизни — из-за них, ненужных людей.