Разумеется, мне тоже хотелось бы жить в нетронутой природе. Я полюбил эти сосняки и отдыхал в них душой и телом. В конце концов, сохранить леса нужно и для того, чтобы бедолагам вроде меня было куда прятаться, как говорит Пчелинцев, от грязи планеты. А может, и от себя.

   Но я не забывал, что природа безжалостна и человек ее мало интересует. В десяти километрах от земли он погибнет без воздуха, задохнется в глубокой шахте, обморозит лицо на севере, лопнут барабанные перепонки в морской глубине, упадет от обезвоживания в пустыне, сгорит на вулкане… Останься мы без топлива на зиму, вымерзнем, как клопы. Заблудись в любимом Пчелинцевым лесу — умрешь с голоду. Знает ли он про это?

   — Сегодня у вас собрание, — угрюмо сказал я.

   — Да, полезут друг к другу на рожон.

   — Лишь бы не к тебе.

   — И ко мне заберутся во внутренности.

   — Не давай повода. Не учи их, к примеру, рыть пожарный водоем, — посоветовал я как можно задушевнее.

   — Они ж сгорят.

   — Ну и пусть.

   — Пусть люди горят, а тебе до еловой палки?

   Он вдруг сел собранно, будто отдохнул или выспался за наш монотонный разговор. Очки блестели, уши розовели. Крупные жилистые руки лежали на коленях уже беспокойно.

   — Володя, — начал и я нервничать. — Можно бороться за личные интересы. За должность, за квартиру, за детей, за свое доброе имя… И это по-человечески понятно. Можно бороться за коллектив, за план, за продукцию. Вот ты рассказал про свою работу, и мне все ясно. Я — за. Но кто тебя поддержит, когда ты страдаешь за лося, который бегает себе по лесу без смысла и предназначения? За сосну, которых миллионы? Заступился за сосну… Не за человека, а за дерево. И звучит-то смешно.

   — Дерьмо густеет, — презрительно сказал Пчелинцев, не глядя на меня.

   Я оторопел, не зная, как отреагировать — обидеться ли, возмутиться ли… Но вспомнил студенческое «маразм крепчал», когда намекали на прущую дурь. Пчелинцев употребил что-то вроде синонима.

   — А еще поэт, — наконец придумал я, как отреагировать.

   У летнего рукомойника умывались ребята — Оля визжала, Коля обливал ее водой, а Черныш лаял. В доме торопливо бегала Агнесса, накрывая на стол. Где-то играл мощный проигрыватель — певица шептала песню на все садоводство.

   — Володя, — примиряюще начал я. — Воздержись на собрании от речей. Прошу тебя.

   — Там о лосях разговора не будет.

   — Лоси и сосны хоть материальны… Когда ловил Волосюка, за что боролся? А когда профессора зовешь Мишкой — тут за что?

   — Да у меня отец, шишки-едришки, на фронте погиб! — повысил он голос.

   — Это… к чему?

   — За что он погиб? За материальное? За жратву, за шмутки да вот за эти дачки?

   — А за что? — по-дурацки спросил я.

   — За наши людские отношения.

   Я умолк, как споткнулся. Мне вдруг открылась иная грань его характера, иной смысл его беспокойства, до которого раньше я почему-то не смог дойти. Борьба за человеческие отношения… Где-то в каморках сознания отыскалась цитата, читанная еще в юности, а потому и не забытая. «Кто пьет из колодца истины, тот никогда не напьется».