Художник поднял с пола альбом для набросков, пересел на край футона у нее в ногах, чтобы смотреть под другим углом, и начал рисовать девушку, как делал это всякий час или около того, вернувшись от мясника. Он по-прежнему был весь в крови, забрызгавшей его в бою, но та уже давно высохла, и он про нее забыл. Только руки вымыл, чтобы можно было работать. Закончил набросок, перешел к рабочему столу, где перенес более совершенную версию на рисовую бумагу, такую тонкую, что почти прозрачную. Рисунок он повторит еще четыре раза, потом каждый наклеит на деревянное клише и вырежет нужные цвета и линии.

Оката глянул на нее через плечо и, вдруг как-то устыдившись, передернулся. Да, теперь она больше похожа на человека — на старую высохшую бабулю, но так ее оставлять нельзя. Он снял с полки над кухонной раковиной миску, налил теплой воды и опустился на колени у футона. Стер последнюю патину пепла с ее тела — обнажилась голубоватая кожа. Гладкая, как глазированная рисовая бумага, но чем больше он омывал ее, тем лучше проступали поры и волоски.

— Извините, — произнес он по-английски. Затем по-японски продолжил: — Я был невнимателен, моя горелая гайдзинская девушка. Я исправлюсь.

Он сходил к шкафчику под рабочим столом и вытащил из него кедровый ящичек — его как будто сделали для набора столового серебра. Открыл, извлек квадрат белого шелка, а потом встал — и белое одеяние развернулось во весь рост до самого пола. Свадебное кимоно Юрико. Пахло оно кедром и, быть может, самую малость — благовониями. А ею, к счастью, не пахло совсем.

Оката разложил кимоно рядом с горелой девушкой и очень медленно просунул край ткани под нее, бережно продел костлявые руки в рукава, после чего запахнул полу и не туго перевязал белым оби. Руки аккуратно уложил вдоль тела, чтоб ей было поудобнее, и смахнул высохшую чешуйку крови, спорхнувшую с его лица ей на грудь. Теперь девушка смотрелась гораздо лучше. Все равно похожа на призрак и чудовище, но — лучше.

— Ну вот так. Юрико была бы довольна, что ее кимоно укрывает того, у кого ничего не осталось.

Художник вернулся к рабочему столу и начал делать клише, на которое потом нанесет желтую тушь — это будет футон. И тут услышал за спиной шорох. Оката быстро развернулся.

— А вы на вид аппетитный, — сказала Джоди.

Томми

Ранний вечер после заката Томми провел в библиотеке — читал «Экономист» и «Сайнтифик Америкэн». Он ощущал, будто все слова вытаскивают его обратно из животного царства к человечности, а слов в этих журналах было много. Томми хотелось вернуть себе всю силу речи и человеческой мысли — до того, как он повстречается с Джоди. Кроме того, он надеялся, что со словами к нему вернется память о том, что произошло, но это, судя по всему, не удавалось. Томми вспомнил лишь красный мазок голода в голове — его кидают в окно — он приземляется на улице, — но между тем и мгновеньем в подвале, когда к нему вернулись слова, с Императором, припоминалось мало что. Как будто все его переживания — охота, поиск укрытия тьмы, извилистое ползанье по Городу в туче обратившихся в туман хищников — отложились в какую-то камеру мозга, а ее заперло, едва к нему вернулась способность придавать чувствам слова. Томми подозревал, что мог помогать Чету убивать людей, но если так, почему же он тогда спас Императора?

К счастью, способность обращаться в туман никуда не подевалась. Таким манером он и приобрел тебе нынешний наряд. Весь ансамбль — штаны хаки, синяя рубашка из «оксфорда», кожаная куртка и кожаные лодочные мокасины — выставлялся в витрине магазина мужской одежды на Юнион-сквер: висел на леске из моноволокна эдаким призраком расслабленного хлопка, витавшим над другими, столь же стильными, но бессодержательными марионетками, аранжированными вокруг шезлонгов на искусственном песке.